— Не правда ли, — шепнула Екатерина графу Панину, притащившемуся, несмотря на нездоровье, в Царское Село. — Не правда ли, er singt wie eine Lerche? <Он поет, как жаворонок (нем.).>

— Ах, ваше величество, вспомните: «Es war die Nachtigall und nicht die Lerche» <Это был соловей (вечер), а никак не жаворонок (утро) (нем.). Шекспир. «Ромео и Джульетта». 3,5>.

Императрица передернула плечами:

— Помилуйте, граф, вы стали читать Шекспира на немецком?

— Боюсь, матушка, и слова‑то по‑аглински произнесть, когда его светлость рядом…

— Ничего, князь Григорий Александрович снова собирается к театру военных действий, так что скоро вы сможете открыто вернуться к любимому вами Альбиону…

Скоро Иван Николаевич Римский‑Корсаков переселился в освободившиеся покои и по указанию повелительницы, в свободное время, услаждал слух гостей государыни своим пением. Жил он тоже, как соловей — в клетке. Екатерина буквально заперла его в роскошных апартаментах. Многочисленный штат приставленных людей готов был выполнить любое его желание, кроме одного — оставить без надзора. Однажды, никого не известив, Корсаков принял личное приглашение супруги великого князя Марии Федоровны на раут малого Двора. Стоило послушать тот скандал, который учинила Екатерина сначала фавориту, а потом и великой княгине.

«Неужели, — подумала про себя Анна, — ее величество вообразила, что эта преисполненная немецких добродетелей самка могла увлечься ее куртизаном?»

Фрейлина уже давно замечала, что императрица стала беспокойной, весьма деспотичной и раздражительной. Болезненно относилась к разговорам о возрасте, особенно, когда намеки касались амурных дел кого‑либо из придворных. Как‑то Роджерсон сказал Анне, что государыня жаловалась ему на бессонницу, сердцебиения и головную боль.

— Я, конечно, постарался утешить их величество, сказал, что это явления временные и скоро исчезнут.

Шотландец явно намекал на то, что здоровье Екатерины Великой уже не то, что было раньше. Может быть, в его намеке было скрыто пожелание умерить темперамент своей пациентки и он желал сделать это через статс‑фрейлину? Но этого Анна позволить себе не могла.

Между тем здоровяк Ванюша оказался настоящим bon vivant’ом <Любитель поволочиться и пожить в свое удовольствие.>. Не довольствуясь увядшими прелестями повелительницы, он пасся и на соседних лужайках. Анна не решалась докладывать и об этом.

Впрочем, скоро она заметила, что государыня, обращаясь к фавориту, время от времени недовольно поджимает губы. Раз или два перед отходом ко сну, она хотела вроде бы о чем‑то поговорить с Анной, но замолкала на полуфразе. «Неужто опять смена караула? — подумала фрейлина. — А не хочется‑то как…» Выждав день, когда, по ее расчетам, государыня должна была дать ей очередное деликатное поручение, Анна сказалась больной и укрылась в своих покоях. Тут‑то все и свершилось…

Решив в неурочное время посетить фаворита, императрица обнаружила в его спальне толстую, распутную Брюсшу. Видимо Прасковья время от времени требовала от своего протеже возвращения долга за оказанную услугу.

— Опять?!.. — воскликнула Екатерина, застигнув обоих в самый деликатный момент. Лицо ее покрылось красными пятнами, сердце забилось. Брюсша с визгом скатилась с постели, а фаворит, схватив в охапку панталоны, скрылся в соседних комнатах. Прасковья, сидя на полу и, оправляя юбки, затараторила:

— Не сердись, Катиш, я тебе все объясню… Ну, сама же понимаешь, что это просто…

— Вон!.. — Коротко приказала Екатерина. Она взяла вспотевшей ладонью трость, стоявшую в углу, огрела толстуху палкой и, не обращая внимания на ее вопли, пошла за куртизаном…

Вечером Анне доложили, что, найдя Ванюшу в дальнем покое, государыня так отходила его палкой, что любо посмотреть. Громадный кавалергард только вздрагивал да поскуливал, умоляя не лишать его расположения за дерзкий поступок.

Всезнающая Дуняша добавила:

— А когда оне уж больно сильно кричать начали, их императорское величество и скажи, мол, благодари Бога, что от моей руки порку приемлешь. Отдать бы тебя Степану Иванычу… — Анну передернуло. Горничная, внимательно наблюдавшая за нею, сразу все поняла. — Чай, поди на господина Шешковского намек давали?..

Фрейлина не ответила. О тайном застенке разжиревшего ханжи Степана Шешковского и о его подручных при Дворе ходили страшные рассказы. Рассказывали о пытках, которые там применяются. Будто есть у Степана Ивановича такой стульчик пред допросным столом, сделанный теми же мастерами, что смастерили подъемник из кухни для подачи блюд в Эрмитаже. Нажмет Степан Иванович на рычажок, и поехал стульчик вниз. Одна голова допрашиваемого над полом остается. А внизу его подручные каты со всем их арсеналом… Говорили о том за тайну, из уха в ухо. Анна еще раз вздрогнула, как от озноба, и отослала Дуняшу.

От ложа красавца‑кавалергарда не отлучили, но в покоях заперли накрепко. Прасковья же была изгнана из Петербурга и уехала за границу. В связи со случившимся жизнь Анны крайне осложнилась. Не отказываясь от услуг Римского‑Корсакова, императрица и ее непрерывно теребила, требуя новых любосластцев. Фрейлина сбивалась с ног. Их поиски и подготовка к предстоящей роли были утомительны, а в результате все оказывались не тем, что требовалось. Одни задерживались на два‑три дня, другие — на ночь. А бывало, что Екатерина выгоняла приглашенного уже через час или два и яростно звонила в покои фаворита, требуя его к себе…

«Эко бабу хотенье‑то разбирает, — ворчала верная dégustatrice, передавая очередную табакерку или перстень, несостоявшемуся фавориту, — и как не изнеможится? Эдак‑то и помереть недолго. Та ведь нет, знать того не хочет, что на хотенье быть должно и терпенье». Сама Анна с годами поуспокоилась, особенно после рождения дочери. И хоть вида не показывала, порой через силу принимала очередного кандидата. Как правило, большинство из них, с повышением в чине и с наградой исчезали в дальних гарнизонах. И потому самый факт такого легкого фавора вызывал немало завистливых оскорблений и ссор среди гвардейской молодежи. Произошло даже несколько поединков. Рассказывали, что один офицер из поляков, Федор Повало‑Швейковский, после краткого визита, закололся под окнами государыниной опочивальни. Государыня раздражалась, плакала и еще более раздражалась. И весь Двор понимал, что нужен новый любимец и на более долгий срок. Понимала это и Анна, ловя на себе недоумевающие взгляды придворных.

Попробовала привлечь к делу генерала Архарова Николая Петровича. Ревностный служака, обладающий сметливым умом, он неплохо зарекомендовал себя во время чумы в Москве и весьма искусно провел следствие в деле «маркиза Пугачева».

В 1782 году был назначен московским губернатором, а в 1783 году произведен в генерал‑поручики. Императрице нравились его способности в расследовании преступлений, доставившие ему славу великого сыщика даже за границей. Все бы хорошо, да вот фигурою Николай Петрович не вышел. Был коротконог и годы его перевалили уже на пятый десяток… Однако, несмотря на краткость «доступа к телу», карьера Архарова в столице не прервалась. И он получил назначение обер‑полицмейстером.

На его место Анна привлекла Василия Ивановича Левашова — генерал‑поручика, сопровождавшего императрицу во время ее путешествия в Тавриду. Ему покровительствовал и Потемкин. Но — тоже более пары месяцев он при государыне не задержался. Затем, совсем на короткое время — Василий Петрович Померанцев — комедиант. В молодости, готовясь стать дьячком, он завернул случайно в театр, да так и остался актером. Его дрожащий голос и яркая декламация часто заставляли рыдать зрителей. В 1785 году он был принят на казенную сцену. В опочивальню государыни попал случайно, помимо Анны. Были и другие. Имен их в памяти не осталось, хоть и проходили они почти все через нее, прежде чем попадали в спальню императрицы. Даже Безбородко, как говорили, побывал в этой роли. Анна с тревогой следила за развитием этой интриги. Безбородко был отчасти ее креатурой. Но, в отличие от прочих, изворотливый хохол вышел из ситуации не только без потери места, но и с весьма солидной прибылью. Он хозяйственно купил в Полюстрове имение, в коем завел себе гарем из девок. Ими он, время от времени, обменивался с Никитой Ивановичем Паниным, и ездил в Смольный собор замаливать грехи. Только те ли были‑то прегрешения? После причисления к Коллегии иностранных дел Александр Андреевич, сохранив прежнюю свою должность секретаря императрицы, неутомимо копал под своего начальника, прибирая к рукам всю переписку по вопросам внешней политики. При сем деле проявлял он немалую дипломатическую ловкость.