Последние три концерта – в Ницце. Равель. Чайковский. Прокофьев. Месяцев был на винте. Даже налогоплательщики что-то почувствовали. Хлопали непривычно долго. Не отпускали со сцены.

В последний вечер их пригласила в гости правнучка декабриста. Собралось русское дворянство. Люля и Игорь смотрели во все глаза: вот где сохранились осколки нации. Сталин наплодил Шариковых. И теперь живут дети и внуки Шариковых. А дети и внуки дворянства – где они? Сидели за столом, общались. Месяцеву казалось, что он – в салоне мадам Шерер из «Войны и мира».

Месяцев тихо любовался Люлей. Она умела есть, умела слушать, говорить по-английски, она умела любить, сорить его деньгами. Она умела все.

Среди приглашенных была возрастная красавица. Видно, что возрастная. И видно, что красавица. Одно не исключало другое. Она завела Люлю и Месяцева в пустую комнату и подарила им куклу. Сказала, что эта кукла ее погибшей дочери. Дочери было тринадцать лет. Она погибла от руки маньяка. Стала подробно рассказывать: как это было, когда это было, как девочка не вернулась из школы, как выла собака. Экспертиза показала, что она умерла в двенадцать часов. А они нашли ее в час. А если бы они хватились раньше и пришли не ночью, а вечером или даже в одиннадцать, пусть в одиннадцать тридцать, пусть без пяти двенадцать, они бы успели. Они опоздали на час, и вот этот час...

Люля слушала, замерев от ужаса и сострадания. Месяцев довольно скоро понял, что находится во власти чужого безумия.

Пришел муж старой красавицы – подтянутый и моложавый. Месяцеву показалось, что в его жизни есть своя Люля, потому что невозможно жить одними угрызениями.

Муж сел за рояль и стал играть Брамса. Играть в присутствии Месяцева было как бы наивно. Но Месяцев с удовольствием сидел и слушал. У мужа была манера – подпевать, подвывать. Он подвывал и не контролировал себя. Отдавался всей душой, и Месяцев слышал его тоску и томление. Понимал, что положение в обществе, жизнь в налаженной стране, деньги и даже любовь ничего не решают, когда в жизни есть этот один час.

Вернулись в гостиную. Люля сказала:

– Я эту куклу не возьму.

– Это была светлая девочка, – сказал Месяцев. – Значит, ее вещи несут свет.

– Вот и возьми себе.

В эту ночь Люля была грустна. И ласки их были особенно глубокими и пронзительными. Никогда они не были так близки. Но их счастье – как стакан на голове у фокусника. Вода не шелохнется. Однако все так неустойчиво...

Дочь и Люля были знакомы. Сажать Люлю в их машину значило все открыть и взять дочь в сообщницы. Об этом не могло быть и речи.

Пришлось проститься прямо в аэропорту. По ту сторону границы.

– Возьми деньги на такси. – Месяцев протянул Люле пятьдесят долларов.

– Не надо, – сухо отказалась Люля. – У меня есть.

Это был скандал. Это был разрыв.

– Пойми... – начал Месяцев.

– Я понимаю, – перебила Люля и протянула пограничнику паспорт.

Пограничник рассматривал паспорт преувеличенно долго, сверяя копию с оригиналом. Видимо, Люля ему понравилась и ему хотелось подольше на нее посмотреть.

Дочь встречала вместе с женихом Юрой. Месяцева это устроило. Не хотелось разговаривать.

– Что с тобой? – спросила Аня.

– Простудился, – ответил Месяцев.

Смеркалось. Елозили машины, сновали люди, таксисты предлагали услуги, сдирали три шкуры. К ним опасно было садиться. Над аэропортом веял какой-то особый валютно-алчный криминальный дух. И в этом сумеречном месиве он увидел Люлю. Она везла за собой чемодан на колесиках. Чемодан был неустойчивый. Падал. Она поднимала его и снова везла.

На этот раз все подарки умещались в одной дорожной сумке. Месяцеву удалось во время очередного ожидания заскочить в обувной магазин и купить шесть пар домашних туфель и шесть пар кроссовок. Магазин был фирменный, дорогой, и обувь дорогая. Но это все. И тайком. Он выбросил коробки и ссыпал все в большую дорожную сумку, чтобы Люля не догадалась. Он скрывал от Люли свою заботу о домашних. Скрывал, а значит, врал. Он врал тут и там и вдруг заметил, как легко и виртуозно у него это получается. Так, будто делал это всю жизнь.

Месяцев вытряхнул в прихожей обувь, получился невысокий холм.

– Это все? – спросила дочь.

– Мне ничего не заплатили, – соврал Месяцев. – Сказали, что переведут на мой счет.

– А переведут? – спросила жена.

– Не знаю.

– Вам надо иметь адвоката, – заметил Юра. – У Ростроповича наверняка есть адвокат.

– Надо сравнивать себя не с Ростроповичем, а со Львом Борисовичем, – заметила теща.

Лев Борисович – друг семьи, философ, доктор наук. Философия в условиях рынка никому не понадобилась, и Лев Борисович научился солить огурцы и торговал ими возле магазина. Огурцы были восхитительные, с укропом и чесноком.

– Адвокат стоит бешеных денег, – предположила дочь.

– Это во-первых, – сказала жена. – А во вторых, Игорь – бесконфликтный человек.

Все с воодушевлением стали рыться в обувной куче, отыскивая свой размер. Месяцев ушел в спальню и набрал номер Люли.

– Да, – хрипло сказала она.

Месяцев молчал. Люля узнала молчание и положила трубку. Месяцев набрал еще раз. Трубку не снимали. Значит, она была дома и не хотела с ним говорить. Естественно.

Можно было по-быстрому что-нибудь наврать, например – срочно отвезти кому-то документы... Приехать к Люле, заткнуть рот поцелуями, забросать словами. Но что это даст? Еще одну близость. Пусть даже еще десять близостей. Она все равно уйдет. Женщина тяготеет к порядку, а он навязывает ей хаос и погружает в грех. Он эксплуатирует ее молодость и терпение. Это не может длиться. Это должно кончиться. И кончилось.

Жена погасила свет и стала раздеваться. Она всегда раздевалась при потушенном свете. А Люля раздевалась при полной иллюминации, и все остальное тоже... Она говорила: но ведь это очень красиво. Разве можно этого стесняться? И не стеснялась. И это действительно было красиво.

Месяцев лежал отстраненный, от него веяло холодом.

– Что с тобой? – спросила жена.

– Тебе сказать правду или соврать?

– Правду, – не думая сказала жена.

– А может быть, не стоит? – предупредил он.

Месяцев потом часто возвращался в эту точку своей жизни. Сказала бы «не стоит», и все бы обошлось. Но жена сказала:

– Я жду.

Месяцев молчал. Сомневался. Жена напряженно ждала и тем самым подталкивала.

– Я изменил тебе с другой женщиной.

– Зачем? – удивилась Ирина.

– Захотелось.

– Это ужасно, – сказала Ирина. – Как тебе не стыдно?

Месяцев молчал.

Ирина ждала, что муж покается, попросит прощения, но он лежал как истукан.

– Почему ты молчишь?

– А что я должен сказать?

– Что ты больше не будешь.

Это была первая измена в ее жизни и первая разборка, поэтому Ирина не знала, какие для этого полагаются слова.

– Скажи, что ты больше не будешь.

– Буду.

– А я?

– И ты.

– Нет. Кто-то один... одна. Ты должен ее бросить.

– Это невозможно. Я не могу.

– Почему?

– Не могу, и все.

– Значит, ты будешь лежать рядом со мной и думать о ней?

– Значит, так.

– Ты издеваешься... Ты шутишь, да?

В этом месте надо было сказать: «Я шучу. Я тебя разыграл». И все бы обошлось. Но он сказал:

– Я не шучу. Я влюблен. И я сам не знаю, что мне делать.

– Убирайся вон...

– Куда?

– Куда угодно. К ней... к той...

– А можно? – не поверил Месяцев.

– Убирайся, убирайся...

Ирина обняла себя руками крест-накрест и стала качаться. Горе качало ее из стороны в сторону. Месяцев не мог этого видеть. Он понимал, что должен что-то предпринять. Что-то сказать. Но имело смысл сказать только одно: «Я пошутил, давай спать». Или: «Я виноват, это не повторится». Она бы поверила или нет, но это дало бы ей возможность выбора. Но Месяцев молчал и тем самым этого выбора ее лишал.