— А как насчет дворян? — вскинулась Элиан. — Что ты скажешь о них?

— Дворянин видит то, что видит. А некоторым даже удается понять это.

— Нет, — сказала Элиан. Это было ее вторым словом.

Первое она ясно и четко произнесла в самой глубине своего сердца. Ни имя отца, ни матери, ни даже няни, которая воспитала ее. С самого начала это имя значило для нее больше всего. Мирейн.

— Я боюсь, — сказала Элиан. — Я вовсе не доблестна. Я страшно напугана. В конце концов я поклялась и сдержала слово, а потом влезла в интриги… Я не могу быть его королевой. Княгиня сказала очень мягко: — Ты можешь быть его любовницей. А все остальное придет.

Это слово «любовница», сказанное матерью своей дочери-девственнице, причем с такой нежностью, потрясло Элиан даже в большей степени, чем то, что ее мать появилась здесь одна, что она говорит так свободно и даже знает, о чем думают солдаты.

Элиан посмотрела на свои руки и на кровать. И там и тут было пусто. Пока она говорила, пока ее разум отвлекался на постороннее, ее руки разложили все вещи по местам. Кроме топаза. Он лежал в ее ладони и сверкал жестоким светом. Она спрятала камень.

Она не плакала. Она скорчилась на кровати, поджав колени к подбородку и прищурив воспаленные глаза.

— Я не могу понять его. А что, если я нужна ему только из-за моего лица? Или из-за приданого и доброй воли моего отца? Мирейн никогда не вел себя как влюбленный. Он вообще едва замечал меня. Неужели он так во мне уверен? Или ему это безразлично? Он даже к Илариосу не ревновал. — Разве?

— Да! — взорвалась Элиан. Сделав усилие, она сдержала свой голос. — Илариос хотел, чтобы я уехала с ним. Когда я сказала об этом Мирейну, он не стал решать за меня. Он даже не попытался остановить меня.

— Но он и не посоветовал тебе ехать, — улыбнулась княгиня. — Ах, дитя мое, если ты ничего не замечаешь, то другие кое-что видят. Он не сводил с тебя глаз, когда вы были вместе с принцем, смотрел на тебя постоянно и настойчиво. А когда ты уезжала верхом или уходила на прогулку, его разум отправлялся вслед за тобой; он безо всякого повода начинал огрызаться. Да, он ревновал. И очень сильно. — Тогда почему он не… — Он слишком горд.

Конечно, он слишком горд. Мужчине приходится смиряться, чтобы должным образом ухаживать за женщиной.

— Он не может любить меня! — закричала Элиан. Ее мать тихо рассмеялась.

— Но, дочь моя, он тебя уже любит. — Она слегка помрачнела. — Я могу понять твой страх. Мирейн дорог всем нам, и он, конечно, человек, но все равно остается сыном Аварьяна. И тем не менее, даже будучи человеком больше, чем богом, он очень раним. Ему легко причинить боль. Будь осторожна и не наноси ему рану, которая будет слишком глубока, чтобы ее залечить.

— Я никогда… — Элиан осеклась. — О мама, ну почему это происходит именно со мной?

— Если бы я знала, — ответила княгиня, — я сама была бы богиней. — Она соскользнула со стула, опустилась на колени, что было столь же необычно, как и все, что она делала в течение последнего часа, и заключила дочь в объятия. — Когда я родила тебя, то поняла, что у бога есть свои, совершенно особенные намерения на твой счет. Он наделил тебя множеством чудесных даров. Теперь он просит платы. Ты достаточно сильна, чтобы сделать это. Поверь мне, дитя мое, — сказала она, тщательно взвешивая каждое слово, — ты достаточно сильна.

Ночь перед днем зимнего солнцестояния называлась Мраком Года. В старые времена этот день считался празднеством богини. Когда Аварьян набрал полную и непобедимую силу в Хан-Гилене, обряды богини были запрещены и ее празднество померкло перед праздником Возвращения Солнца. Но некоторые традиции сохранились. К наступлению Мрака Года все огни тушились. Храм оставался темным, священники молчали. Народ сбивался в кучки и дрожал, думая о смерти и о холоде могилы.

Дворец питался теплом своих старых стен, но, когда теплые солнечные дни прошли, холод стал довольно ощутим. Музыка и пение были запрещены, смех утих, и теперь залы казались еще темнее.

Элиан провела несколько чудесных часов в тепле вместе с Анаки, которая, как молодая мать, не должна была страдать от холода. Но чувство вины и долга заставило Элиан выйти наружу. Небеса начали постепенно освобождаться от снежного бремени.

Элиан оставила их серую тяжесть ради ледяного воздуха дворца. Мирейн находился в рабочей комнате со своими писарями, гревшими руки возле слабого пламени ламп. Им она была не нужна, ему тоже, хотя он и подарил ей быструю улыбку занятого человека. Элиан решила почистить его доспехи. Это было неприятное занятие, но оно чудесно согревало ее.

Покрытые золотом пластины мерцали, великолепные даже при тусклом освещении. Когда Элиан, поджав губы, склонилась над шлемом, начищая зубец, который мастер не смог полностью выровнять, что-то темное и мягкое упало ей на плечи.

Она сбросила окутавший ее предмет. Им оказался плащ, чудесный плащ из темно-зеленого бархата, подбитого мехом такого же огненно-красного цвета, как ее волосы, легкий, теплый и мягкий, столь же приятный на ощупь, как и на вид. Пальцы ее заблудились в складках плаща, от удивления захватило дух. — Хазия, — сказала она. — Это, наверное, хазия. Улыбающийся Мирейн уселся у ее ног. — Да, это она.

— Но ведь это такая же ценность, как рубины, если не большая. Он жестом выразил согласие.

— Зверек чуть крупнее мыши, очень редкий и к тому же пугливый. По словам торговца, для того чтобы накопить шкурок на этот плащ, потребовалось добрых двадцать лет. — Он наклонил голову набок. — Тебе нравится?

— Не будь дураком! — Краска залила ее лицо, она нахмурилась. — Тебе не удастся купить меня, Мирейн.

— Разве я не могу сделать тебе праздничный подарок?

— Ты его уже сделал. Это стража. — А теперь еще один, — сказал он и легко, почти рассеянно дотронулся пальцем до меха. — Я ужасно богатый человек, знаешь ли. Северные племена так богаты, что ты и представить не можешь, а их самые богатые короли платят мне дань. Постепенно все это начинает казаться морским песком. Ничего не стоящее излишество. Если только не использовать его для подарков. — Но ни к чему раздаривать все! — вскричала Элиан, почувствовав укол практичности. Мирейн засмеялся.

— Не надо этого бояться, моя госпожа. Даже если бы я вбил подобное себе в голову, мои казначеи быстро привели бы меня в чувство. Содержание армии требует больших денег, да еще мой город. — При этих словах глаза его загорелись. — Строительство начнется весной. И ты нам поможешь. Тебе ведь захочется иметь что-то свое во дворце и в городе?

— Какое значение может иметь то, что мне хочется? — спросила Элиан, замерзшая в своем великолепном плаще.

— Значение имеешь ты, — сказал Мирейн и совершенно спокойно добавил: — Когда сойдет снег, я хотел бы отпраздновать нашу свадьбу. Весной, в день твоего рождения. Или, если хочешь, в день моего рождения, в праздник Вершины Лета. Или где-нибудь в промежутке.

Элиан ненавидела его. Его холодную самоуверенность, его спокойный взгляд. Она ненавидела свое собственное сердце, предавшее ее, начав отчаянно биться, и свой голос, дрожащий и прерывистый. — А что, если я не стану выбирать? Мирейн дотронулся до ее руки. Это было не более чем легкое прикосновение пальцев, но Элиан почувствовала ожог. — Настало время для решений. И, — за обжигающим прикосновением последовал огненный поцелуй, — для любви.

Ее душила злость. Предательское, предательское тело. Оно пело, когда Мирейн был рядом. И требовало, чтобы он стал еще ближе.

Но он слегка отстранился, и в душе Элиан мгновенно родились гнев, ярость и крайнее безрассудство. Его голос потерял мягкость и стал по-прежнему бодрым — голос брата, в котором едва угадывался король.

— А сейчас разгар зимы. Послезавтра я отправлю большинство моих союзников по домам, пусть правят своими землями для меня. Летом мы снова отправимся в поход.

Элиан содрогнулась, и он схватил ее за руку. На этот раз — никакого огня, только тепло и сила.