В первый раз Василий Шверубович родился 30 января 1875 года. В этом появлении младенца не было ничего удивительного. Просто на земле прибавился еще один человек.

Однако 26 сентября 1900 года Василий Шверубович родился вторично. Свершилось то вдруг, и, дотоле никому не ведомый, он был признан великим артистом. И звали его тогда уже Василием Ивановичем Качаловым.

Златокудрая юность и сребровласая слава редко бывают сверстницами. Обычно их разделяют многие годы. Но в этот раз капризная и непостоянная слава пришла по весне жизни артиста. И с тех пор она стала верной и неразлучной спутницей Качалова.

Знаменательным сентябрьским вечером в Каретном ряду в Москве царило большое оживление. К подъезду Художественно-Общедоступного театра, дребезжа, подъезжали невзрачные пролетки извозчиков, бесшумно подкатывали богатые экипажи с модной новинкой — «дутиками» — резиновыми шинами на колесах.

Торопились зрители-пешеходы. В толпе мелькали дамские капоры и пышные шляпы с перьями, ягодами и цветами, примятые фуражки студентов, нарядные околыши, канты, кокарды чиновников и военных, шапки и котелки интеллигентов, купцов и тех, кто числился в неопределенном звании разночинцев.

Посетители галерки и лож поспешили на премьеру пьесы А. Н. Островского «Снегурочка». Билеты на спектакль были распроданы заранее. Чувствовался ажиотаж. Недаром в городе бродили самые разноречивые толки о предстоящем спектакле. Поговаривали, что руководители театра Станиславский и Немирович-Данченко резко разошлись во мнениях, готовя премьеру. Один будто бы глубоко верил в успех нового спектакля, а другой, наоборот, опасался провала. Особенные разногласия вызвал некий провинциальный актер, приглашенный на столичную сцену. Признаться, никто порядком не знал, откуда шли подобные слухи. Во всяком случае, говорили:

— Царя Берендея играет Качалов!

— Нет, его фамилия Шверубович!

— Так или иначе, он из Казани, — настаивал кто-то.

— Нет, из Петербурга!

— Наверно знаю, он родом из Вильны.

— Ему только двадцать четыре года…

— Сложная роль Берендея ему не по силам! — утверждало большинство. — Только неопытностью Станиславского и Немировича-Данченко можно объяснить такой риск… Ох, уж эти экспериментаторы!

У театрального подъезда дебаты бывают хоть и горячи, но неизбежно коротки. Третий звонок призывает в зал самых заядлых спорщиков. Правда, в других театрах можно чуть опоздать. Кое-кто даже видит известный шик в том, чтобы пробираться между рядами, когда в зале погас свет и уже поднимается занавес.

Однако в Художественно-Общедоступном театре заведены свои строгие порядки. Ради сохранения творческой атмосферы после третьего звонка никто не допускается в зал. Запрещены также аплодисменты во время действия. Кстати, тут введено и такое новшество: занавес не поднимается, а раздвигается.

Итак, третий звонок прозвучал. Спектакль начался…

Колдовской силой обладает театр. Волшебные крылья его уносят зрителя в чудесный мир воображения. Иллюзорный мир? Да! Однако переживаемое в нем порой кажется более жизненным, ясным, глубоким, чем то, что человек видит, знает, чувствует в своей обыденности.

Не потому ли так неотразимо манит театр? Зритель сочувствует героям на сцене, радуется их радостям, переживает вместе с ними горе, вдохновляется подвигами, осуждает порок.

Всемогущи театральные страсти! Сценические образы, рожденные талантом и вдохновением актеров, обретают плоть и кровь, находят свою зримую, земную судьбу. Так художественный вымысел становится живой правдой.

Актер — кудесник, властитель дум покоряет ум и сердце зрителей. Но есть и другая, непостижимая тайна власти артиста.

Талант. Вдохновение. Обаяние.

Богатством этим молодой артист — старый царь Берендей покорил зрителей «Снегурочки».

Спектакль подходил к концу.

Лучи вешнего солнца прорезали туман. Красавица Снегурочка, возблагодарив мать Весну за сладкий сон любви, растаяла со словами счастья на устах: «Люблю и таю, таю…»

Суровый Мизгирь взбежал на Ярилину гору и бросился в бездну хрустального озера.

Благостный, лучезарный царь Берендей, окруженный гуслярами, бирючами, берендеями, похожий на призрачное видение, обратился к народу:

Точно музыка, льется голос артиста. Звук его то подобен певучему органу, то замирает, как пастушья свирель. Он покоряет какими-то скрытыми в нем чарующими нотами.

Царь Берендей смолк. Хор подхватил его славу Солнцу, краше которого ничего нет на свете. А серебряный голос артиста будто все еще льется со сцены. Незабываемый. Волнующий. Проникающий в самое сердце.

Сколько мягкости, благородства, патриархального величия в царе Берендее! Не верится, что этого удивительного старца, будто сошедшего с картины византийского письма, играет очень молодой актер.

Тяжелый серый занавес сомкнулся. В зале тишина. И вдруг аплодисменты шквалом обрушились на сцену, проникли за кулисы, разнеслись во всех уголках театра.

Зрители устремились к рампе. Рукоплескания, вызовы, крики «браво!» слились в тот необычный восторженный шум, который никогда и нигде не считается нарушением общественной тишины и покоя, а означает лишь полное единодушие.

Было бы неверным думать, что успех выпал только на долю Качалова — Берендея. Публика жарко приветствовала и других участников спектакля. Но в том не было новости. Многие артисты молодого театра к тому времени уже успели завоевать признание взыскательных московских зрителей.

Качалов был на особом положении. И совсем не потому, что был дебютантом.

Все обстояло гораздо сложнее. Вряд ли собравшиеся в зале знали, что то было не первое его выступление в Художественно-Общедоступном театре и что недавно сам Станиславский, которого нельзя было упрекнуть в несправедливости или в отсутствии вкуса, откровенно сказал Качалову:

— Вы совершенно испорчены провинцией и совсем не в тоне с нами. Мы не можем рискнуть выпустить вас в сколько-нибудь ответственной роли.

Суровый приговор! Станиславский произнес его после пробного выступления Качалова в двух ролях в пьесе «Смерть Грозного». По существу, то был вступительный экзамен для актера, только что принятого в театр.

Запоздалый экзамен после зачисления в труппу?

Да, как ни странно, случилось именно так: Качалова пригласили заочно, а потом с ним стали знакомиться ближе. И это знакомство сразу принесло горькое разочарование.

Впрочем, чтобы хоть несколько смягчить удар, Станиславский попытался «позолотить пилюлю»:

— Мы попробуем что-нибудь дать вам как дублеру. Пожалуй, роль Мороза, которая назначена Судьбинину.

Подготовить Качалова к роли Мороза поручили режиссеру Санину. Однако уже после трех репетиций режиссер заявил, что не стоит тратить драгоценное время напрасно.

— Играть такую ответственную роль вы все равно не можете и не будете! — убежденно сказал он.

Так за одним провалом следовал другой. А потом вдруг молнией вспыхнул триумф. И засияла слава. В лучах ее стал жить и творить великий артист.