Молчание.

"Чертовка, опять ты людям лапшу на уши вешаешь. Впрочем, ты ведь ничего не соврала этим Дрофам. Все это правда: их квартал действительно собираются сносить, чтобы построить новый. Разве что произойдет это лет через пятнадцать… Я двигаюсь впереди Истории, что же в этом плохого?"

Она улыбается Гарриет и Эдит.

— Вы станете богатыми, не покидая места, в котором живете. Уверяю вас, что уже на будущий год у вас будут средства для поездки в Европу, для поездки, о которой вы мечтаете все это время: Великобритания, Уэльс, земли предков… И вы легко сможете это сделать!

Понедельник, 17 октября 1892 года: тремя часами ранее Мика Гунн с огненно-рыжими волосами принес Хане полторы тысячи фунтов. Очень скрытно: в глубине букета из двадцати одной красной розы. Под его же охраной, чтобы не повторять ошибки, случившейся в Мельбурне, она помещает деньги в банк. Но не в первый попавшийся: последовав двойному совету — Рода Мак-Кенны и Тома Огилви, — она выбрала старейший, а значит, и самый надежный банк. В данном случае — Банк Нового Южного Уэльса.

И когда Дрофы, погружаясь в глубины привалившего им счастья, произнесут "да", она спросит их наконец о фамилии Вильямс.

— Это потому, что мы вышли замуж за братьев.

— Как же я сама не догадалась, как же я глупа! — схватится за голову Ханна.

Она заказывает полдюжины смет, в которых разбирается лучше, чем в артишоках. Скрупулезно, в мельчайших деталях, зная, чего хочет, Ханна делает ставку на то, что называет "правым крылом", где разместится кафе-кондитерская. Другие комнаты будут переоборудованы под клуб. Это будет сугубо женский клуб, практически полностью закрытый для мужчин. Лица мужского пола будут впускаться лишь по особому приглашению и с целым рядом оговорок. Угроза изгнания будет постоянно довлеть над головой этих нескольких избранных.

На верхнем этаже крыла, скрытого от глаз, подобно крепости, за массивной дверью, она хочет разместить институт красоты… Том Огилви порекомендовал ей одного подрядчика, который, как она и хотела, был не очень молод и женат. Конечно, шотландец по происхождению. Зовут его Уоттс. Для своих шестидесяти лет он выглядит крепким мужчиной. Бывший морской плотник, он влюблен в дерево почти мистической любовью. Его жена, маленькая женщина с обыкновенной внешностью, но закаленным характером, любит писать акварели и даже бровью не ведет, услышав, как Ханна говорит с Уоттсом о кумачовой обивке.

Робби и Дина Уоттс будут следить за ходом работ. Каждый в своей области: он возьмет на себя общее руководство, она же проследит за деталями, легкими украшениями, одним словом, вдохнет в дело ощущения женщины, чем Ханна дорожит больше всего.

Под сводами и в будущем саду, во дворе, Ханна хочет создать террасу-кафе, как в варшавских садах Сакса. Она станет первой террасой такого рода в Австралии. Но главное — сад.

— Это должен быть самый прекрасный сад Сиднея, цветущий в течение всего года, с водой, постоянно бьющей из фонтанчиков, с множеством клеток для птиц, чье щебетание не будет слишком громким и не станет мешать беседам. Там будут беседки, увитые зеленью, панбархат, балдахины, чудные уголки, утопающие в зелени. Надо обдумать вопрос о подушках…

Терраса протянется под сводами от правого до левого крыла. Там можно будет укрыться на случай дождя. И те же самые своды будут вести в гостиные, где можно будет отдохнуть, когда на улице станет слишком холодно.

— Дина, для всех внутренних комнат — белый, только белый цвет, полы — цвета кумача, такие же красные, как мое платье. Плинтусы — черные… Робби, а можно ли облицевать панелями верхние комнаты?

Он отвечает, что можно. Разве что не до самого верха, в половину человеческого роста, сочетая панели из сердцевины черного дерева с багетами из амаранта. Это один из видов красного дерева, и он знает, где можно найти несколько таких бревен. Что же касается цвета, то он не будет очень уж отличаться от кумача.

— А все остальное, включая потолки, — белое. Люстры — цвета червленой меди. Легкая, женственная, хрупкая, но глубокая мебель, в мягкости которой можно утонуть. Если вы в нее сядете, то встать и уйти уже не сможете. Мне также понадобятся музыкальные шкатулки, еще более нежные, чем акварели, серебряные, играющие в тишине комнат. Дина, на второй этаж могут подыматься только женщины, мужчинам вход туда закрыт. За исключением, быть может, пожарных, на случай, если вдруг случится пожар. И еще! Я хочу воссоздать… как это выразиться… чувственную атмосферу гарема. Дина, я вас не шокирую?

— Слегка.

— Робби, — продолжала Ханна, послав шотландке улыбку (та поняла ее намного лучше, чем она надеялась). — Робби, что же касается трех дальних комнат, где раньше хранили ткани, то я хочу, чтобы они были отделены от остальных большой дверью. Таинственной, интригующей, как бы потайной и как бы немного совращающей. О том, что скрывается за ней, будут спрашивать все женщины Сиднея, Австралии и всего остального света. На черном дереве двери золотыми буквами будет выгравировано: ЛАБОРАТОРИЯ. Это будет моя кухня.

Посмотрев на лицо шотландца, она рассмеялась, довольная своей собственной выдумкой, очарованная и воодушевленная размахом своих желаний и видящая их уже осуществленными. До ее ушей уже доносится гул голосов — это женщины, которые непременно придут к ней и будут чувствовать себя здесь уютно. Потому что она сделает их красивыми и счастливыми.

Она объясняет, что под словом "кухня" подразумевает место, где будут изготовляться кремы. По крайней мере, пусть так думают клиенты. Да, на первых порах она собирается производить их за этой таинственной дверью, но очень скоро придет час, когда успех принудит ее открыть отдельное производство, где будут работать двадцать — тридцать девушек, с которых возьмут слово о неразглашении секретов их работы. Чтобы исключить утечку информации и — главное — поддержать завесу таинственности, которую она считает основной составляющей своей рекламы.

Роясь в мыслях, давая свободу всем своим идеям, скопившимся в голове, она нагромождает детали, уточнения, просьбы поистине с ураганной скоростью. Это было 20 октября. А два дня спустя, убедившись (настолько, насколько она вообще может доверять людям), что в лице Уоттсов она обрела лучших подрядчиков для основания своего предприятия, она пускается в экспедицию на Запад.

Но и туда она едет с четко поставленной целью. Не рассчитывая, безусловно, на встречу, которая ей предстоит и которая разрешит одну из стоящих перед нею сложных проблем.

Она отрывается от проплывающего за окном поезда, поворачивает голову и видит Квентина Мак-Кенну, бесшумно появившегося в деревянном вагоне Большой Западной железной дороги Бог весть откуда.

Ростом он ниже (ненамного), чем его братья, очень худой, даже тощий. У него зеленые, как у Коллин, глаза. Отдаленное семейное сходство на этом и заканчивается. Обращают на себя внимание редкостная манера прищуривать глаза, когда взгляд как бы просачивается сквозь полузакрытые веки, а также выражение очень циничной и очень агрессивной наглости. Внешний вид явно не занимает его: светлая, всклокоченная борода, брюки и рубашка из выцветшей ткани, какие носят бушмены. На голове — шляпа, также похожая на их шляпы, пропитавшаяся потом за месяцы и годы носки. Тонкий шрам белеет на его изможденном лице, смуглом от солнца: он спускается со лба, рассекает дугу левой брови и тянется до щеки и кончиков губ. Слегка испорченная этим странным подъемом кверху линия губ словно кладет на его лицо постоянную злую усмешку. Взгляд зеленых глаз холоден и тяжел.

— Ну и что я должна делать? — поинтересовалась Ханна. — Прийти в экстаз?

— Надо бы, я стою этого. — Он слегка сощурил глаза. — Защита, а? Они меня предупреждали.

— Защита, да еще какая! Вы себе и вообразить не можете. А кто это "они"?

Совсем недавно остался позади Сидней, поезд только что проскочил маленький городишко Пенрит и теперь по великолепному металлическому мосту перебрался через сорокаметровую реку.