— Оно несколько длинновато.

Ханна интересуется, что принято делать в подобных случаях. Ей отвечают, что надо укоротить платье на несколько сантиметров: обычно этим занимается магазин. Необходимо только быть уверенным, что платье купят и оплатят.

— Я внесу в залог тридцать рублей, — говорит Ханна спокойным голосом. — Этого достаточно, чтобы платье осталось за мной? Его не продадут до моего возвращения? Я принесу недостающую сумму.

Да, пусть только она поспешит. Ханна кивает и кладет на прилавок деньги.

— Здесь тридцать рублей. Чек, пожалуйста.

В полном молчании ей выписывают чек. Она складывает листок пополам и засовывает за вырез платья. По улице идет не оборачиваясь, прекрасно сознавая, что все продавщицы высыпали на порог и наблюдают за нею. И только когда ее уже никто не может видеть, разрешает себе расслабиться: ее трясет, не хватает воздуха, она задыхается.

Двадцать минут спустя. Пустынные коридоры университета. Во дворе несколько рабочих делают вид, что трудятся в поте лица. Она наконец находит швейцара, который сообщает, что никого из студентов нет, сейчас летние каникулы. «Я знаю, — отвечает Ханна, хотя слышит об этом впервые, — но я обязательно должна найти моего кузена Тадеуша Невского». Она намекает на какое-то несчастье, о котором хочет сообщить кузену. Швейцар, тронутый ее горем, посылает одного из своих сыновей домой к секретарю юридического факультета, и через час является сам секретарь, до крайности расчувствовавшийся. Листая свои журналы, он интересуется обстоятельствами трагедии. Ханна врет напропалую: тетя и дядя Тадеуша, то есть ее родители, погибли при пожаре: пьяные казаки подожгли их дом. Она сама чудом осталась жива — успела выпрыгнуть в одной рубашке из окна. Вот почему на ней такие лохмотья. Двое мужчин слушают со слезами на глазах, потому что они, как добрые поляки, естественно, ненавидят казаков. Они предлагают ей даже денег на дрожки. Она с достоинством благодарит: у нее есть два рубля, которые ей дал один хороший сосед. (Те самые два рубля, с которыми она приехала в Варшаву.)

Она спрашивает, как учится Тадеуш. Секретарь отвечает, что его учебные дела идут хорошо; Ненский блестящий студент, он опередил всех на два года и скоро станет адвокатом. «Хоть здесь он не соврал», — думает Ханна.

Она узнает, что Тадеуш живет на противоположном берегу Вислы. Ей дают точный адрес. Пройдя пешком Пражский мост, к пяти часам вечера она добирается до дома Тадеуша.

Ему далеко до роскошных особняков Королевской улицы. Это обычный одноэтажный дом на улице с односторонним деревянным тротуаром, с невыносимыми запахами, проезжая часть похожа на сточную канаву.

— Я — его сестра, — объясняет Ханна толстой польке. — Не совсем сестра, а сводная. У нас один отец, но разные матери.

Для толстухи этого достаточно, она охотно пускается в разговор о своем постояльце. Для мужчины Тадеуш очень порядочен: спокоен, вежлив и платит в срок.

— Но его нет дома, — говорит Ханна.

— Да, его нет. Он уехал сразу после окончания занятий и вернется в лучшем случае в конце августа.

— Можно мне посмотреть его комнату?

Приятная неожиданность, хотя Ханна и предполагала, что Тадеуш не может жить где попало. Комната просторна, опрятна, на окнах цветы; оба окна выходят на настоящую террасу, а не просто на балкон. С террасы открывается восхитительный вид на Варшаву: колокольни средневековых церквей, прекрасный архитектурный ансамбль Старого Мяста, его древние стены. Внизу катит свои воды Висла.

Ханна подходит к краю террасы: множество цветочных горшков образуют как бы висячий сад. Она возвращается в комнату: чистота и порядок исключительные, на этажерках аккуратно выстроены книги. Кровать темного дерева. И снова сердце Ханны колотится: рано или поздно она ляжет обнаженной на эту кровать. Она знает это, более того, она этого хочет. Она отходит от кровати и читает названия книг, некоторые из них по праву, но большинство — поэтические сборники: Мюссе, Байрон, Шелли, Леопарда.

Она осматривает письменный стол, за которым работает Тадеуш. Пачка бумаги, на ней кусок красного камня. Камень точно такого темно-красного цвета, как тот, из которого сделаны глаза жука, — вероятно, того же происхождения.

— Мебель его, — говорит хозяйка. — И цветы. А теперь извини. Он не любит, чтобы входили в его комнату. Не разрешает даже мне убирать здесь. Сам занимается уборкой. Если бы ты не была его сестрой…

Ханна опускает голову, как бы устыдившись.

— Я хотела бы, чтобы вы ему не говорили ни о моем приходе, ни о том, что я — в Варшаве. Хорошо?

Толстуха кивает.

В глазах у Доббы Клоц — потрясение, смешанное с ужасом.

— Сколько ты хочешь?

— Сто семьдесят пять рублей.

— А почему не двести? — ухмыляется Добба.

— Ну если вы настаиваете, — дружелюбно улыбается Ханна.

Они на балконе в синагоге с молитвенниками в руках. Перешептываются, не обращая внимания на грозные взгляды жены раввина. Прошло четыре дня после того, как Ханна побывала на Королевской улице, посетила университет и внесла тридцать рублей за платье, которое стоит сто тридцать два.

— Конечно нет! — шепчет Добба. — Нет, нет и нет!

— Подумайте хорошенько.

Внизу в меноре рядом с масляными светильниками и священным ковчегом горят восемь памятных свечей, и их запах доносится до балкона.

— Помолимся, — шепчет Добба.

— Хорошо, — соглашается Ханна.

Проповедник говорит о женщинах, которые, как он считает, по своей природе имеют большую, нежели мужчины, возможность попасть в ад. Равнодушная к этой ужасающей перспективе, Ханна умолкает и выжидает. Как она и рассчитывала, Добба шепчет снова. Она задает один из трех обязательных вопросов. Она спрашивает, что произойдет, если она не даст денег.

— Я уйду, — говорит Ханна. — Я уйду от вас и Пинхоса. У меня нет выбора.

При всей своей черствости она не может не почувствовать, какой удар нанесла великанше. Видит, как начинают дрожать ее толстые руки. И в порыве нежности, столь редком для Ханны, она дотрагивается пальцами до руки Доббы.

Воспоминания о Доббе Клоц и Менделе Визокере всегда будут вызывать у Ханны угрызения совести.

Добба Клоц дает ей взаймы после борьбы, продолжавшейся три или четыре дня. Конечно, она задает второй вопрос: на что Ханне такой капитал? Ханна отвечает чистую правду, отказавшись на сей раз от фантастических объяснений, на которые она мастак. Платье стоит сто тридцать два рубля? «Стог сена» не может прийти в себя: она за сорок лет не потратила и половину этой суммы на свои восемь или десять юбок.

— Это еще не все, — говорит Ханна. — Мне нужны туфли. И сумка, шляпка, перчатки. Еще юбка. Может, даже две. Плюс платье на каждый день. И туфли к нему.

На улице Гойна есть магазин, где продается женская одежда. Ханна останавливается на втором предложенном ей платье и в итоге трех дней торговли платит за него шесть рублей и двадцать три копейки. Доббе, которая пытается понять, как Ханна может торговаться так упорно из-за нескольких копеек и в то же время выложить сто тридцать два рубля за платье, ничем не отличающееся от остальных, она отвечает, что черно-красное платье — это мечта и что с мечтой не торгуются.

Мечта или нет, но Добба задает третий вопрос: как с нею расплатятся и каковы будут проценты?

— У меня есть план, который принесет вам много денег, кроме тех, которые я вам уже принесла.

В середине августа она отправляется со своим чеком в лавку на улице Краковской. Примеряет укороченное платье. Оно ей очень идет и прекрасно на ней сидит, на удивление всем продавщицам. Платье подчеркивает стройность талии, линию бедер, округлость высокой груди. Более того, выбранный ею красный цвет составляет впечатляющий контраст с ее серыми глазами и волосами, тяжелые пряди которых уложены в прическу, напоминающую субботнюю халу. Когда она выходит из примерочной, воцаряется красноречивое молчание. Сама Ханна созерцает себя всю с головы до ног в большом овальном зеркале венецианского стекла, но остается совершенно бесстрастной. Она довольна произведенным впечатлением и прекрасно сознает, как преобразил ее наряд. Она стала совершенно другой: у нее появилась новая осанка, она кажется выше и старше, на бледном узком лице — выражение скрытого превосходства. А может быть, это впечатление обманчиво и вызвано крайним напряжением всех мышц лица, стремлением скрыть внутреннее волнение. Смотрясь в зеркало, Ханна трезво оценивает происшедшие с ней перемены, как игрок, ведущий подсчет имеющимся у него на руках козырям. И когда ей объявляют, что для незначительных переделок понадобится несколько дней, так как сейчас мертвый сезон и почти весь персонал магазина распущен, она отвечает, что подождет. Но цена на платье из-за этой задержки должна быть снижена. В итоге она заплатила за платье только сто двадцать пять рублей. С мечтой не торгуются, но идеализм Ханны имеет свой предел.