— Полагаю, да, — отвечает Пельт задыхаясь.

Начинают собираться зеваки. Мендель улыбается.

— Ты думаешь, Пельт, я шучу? Я способен переломать руки и ноги? Как по-твоему?

Мазур бормочет что-то нечленораздельное.

— Яснее, — говорит Мендель, продолжая улыбаться.

— Ты на это вполне способен.

— Прекрасно, — говорит Мендель, разжимает пальцы и выпускает свою жертву. — А теперь убирайся, Пельт.

Он провожает взглядом удаляющегося человека в желтых брюках и снова улыбается холодно, как сама смерть, когда тот, прежде чем исчезнуть, поворачивается и делает какой-то неприличный жест. (Ханна думает, что это был неприличный жест, хотя ни о чем подобном в книгах не читала.)

— Теперь о тебе, — продолжает Мендель. — Что это еще за история, ты не хочешь остаться у сестры раввина?

— Я здесь не останусь, вот и все.

Толпа расходится, и на лицах людей Ханна читает разочарование: драка не состоялась. Мендель вздыхает. Он и Ханна все еще сидят в бричке.

— Слушай меня внимательно, Ханна, — говорит он теми же словами и тем же опасно спокойным тоном, каким угрожал Пельту Мазуру. — Я привез тебя в Варшаву, как ты хотела. Потому что лучше, чтобы это сделал я, чем кто-либо другой; потому что твоя мать и раввин дали согласие. Ради этого я потратил много времени, а у меня — дела. Итак, одно из двух: или…

— Я уехала из местечка не для того чтобы жить в другом, чуть побольше первого и с фонарями.

— Одно из двух: или ты сейчас же остаешься у сестры раввина, если она еще захочет тебя принять, и я тебя нахожу здесь в следующий свой приезд, или я связываю тебя по рукам и ногам и отвожу назад в твою деревню. Я за тебя отвечаю.

— Никто ни за кого не отвечает. Особенно за меня.

— У меня как раз есть пустой мешок. Какое счастливое совпадение, — спокойно говорит Мендель.

Ханна пристально рассматривает его. Ей жутко понравилась сцена с Пельтом Волком — какое замечательное прозвище! Конечно, не нужно было бы ему противоречить, когда он выдал ее за свою племянницу, но, с другой стороны, если бы она этого не сделала, он не схватил бы нахала за шиворот и не поднял бы в воздух.

— Я думаю, что останусь у сестры раввина, если она меня примет.

— Она тебя не знает и не подозревает, на что ты способна. Тебе повезло.

— Молчание. Они улыбаются друг другу, как два заговорщика.

— У тебя есть деньги?

— Да, два рубля.

— Ты с ними далеко пойдешь.

— Надо же начинать! У одной задачи есть всегда несколько решений! Нет!

— Что «нет»?

— Я не возьму ваших денег.

Опять молчание. Он откашливается, прочищая горло, как оратор, который собирается начать речь.

— Ханна, запомни, что я тебе сказал. Во-первых, ты должна остаться там, где я тебя оставлю. Обещаешь?

— Да.

— Во-вторых, о Пельте Мазуре и обо всех мазурах Варшавы… Я видел, как ты на него смотрела. Так на мужчин не смотрят. И кроме того, Мазур… — Он не договаривает, потому что она вот-вот рассмеется, и еще потому, что подыскивает нужное слово. Она милостиво приходит ему на помощь:

— Я прекрасно знаю, кто такой Пельт Мазур.

— Ты ничего не знаешь.

— Это — сутенер, сводник, — спокойно заявляет она. — Если я позволю, Мазур Волк меня соблазнит, раз. Переспит со мной, два. Затем научит меня, как доставлять удовольствие мужчинам, чего я совсем не умею, три. Затем определит меня в бордель, а сам станет получать деньги, которые будут платить другие мужчины за то, чтобы со мной переспать. Думаю, что я все хорошо поняла. Вы это хотели сказать?

— Черт возьми! — угрюмо бормочет Мендель.

Она опять счастливо улыбается. Готова спрыгнуть с сиденья, но вспоминает, что она в Варшаве и собирается стать знатной дамой. А дамы не выпрыгивают из бричек. Она протягивает руку Менделю.

— Не хотите ли вы помочь мне сойти?

Он опускает ее на тротуар.

— Ни один мужчина не соблазнит меня, если я не захочу, Мендель Визокер. Ни один мужчина не будет спать со мной, если я не позволю.

Он берет ее короб, в котором одно платье на смену, одна блузка, кое-что из белья. Она проверяет, не потеряла ли два рубля — все свое состояние, и они входят в лавку.

Сестра раввина похожа на стог сена — рыхлый, развалившийся, почерневший. На голове у нее выцветший грязный чепец, из-под которого выбиваются каштановые пряди волос, что непозволительно замужней еврейке: она, согласно обычаю, должна прятать свои волосы. На морщинистом, цвета старой меди лице выделяется большой, похожий на картошку нос. Шеи у нее нет. Тело является как бы продолжением головы и постепенно расширяется книзу благодаря множеству юбок одного коричнево-шоколадного цвета. Настоящий стог сена, который медленно передвигается на слоновьих ногах, распухших от полувекового стояния за прилавком по пятнадцать часов в день.

Ее зовут Добба Клоц.

У нее есть муж, Пинхос Клоц. Он совсем маленький, щуплый. Если бы сбрить пейсы и бороду, снять с головы черный котелок, его стало бы наполовину меньше. Его единственная обязанность состоит в том, чтобы встать в два часа ночи и отправиться на окраину Варшавы за свежим молоком, яйцами, сметаной и сыром. Он возвращается на улицу Гойна в половине шестого утра, чтобы открыть лавку и убедиться, что все в порядке. Доставив продукты, он имеет право пойти в синагогу. На исходе дня появляется опять, чтобы заняться счетами, и не выходит из подвала до следующего дня. Это — тень мужчины, намек на мужа.

Супругам по шестьдесят лет, и у них никогда не было детей. Вот уже тридцать лет, как они не разговаривают, объединенные постепенно растущей молчаливой ненавистью, к какой обычно приводит «идеальный» брак.

Добба Клоц читает письмо своего брата-раввина. Перечитывает. Она действительно огромна, ростом с Менделя; глазки ее, маленькие, острые, спрятаны под тяжелыми морщинистыми, как и все лицо, веками. Ханна сравнивает Доббу со стогом сена; Мендель — с носорогом, тропическим животным, изображение которого он видел в журнале о путешествиях. Под влиянием момента он уже близок к тому чтобы позвать Ханну, покинуть с нею этот дом и предоставить ее заботам одной из тех многочисленных женщин, у которых он всегда находит убежище и теплый прием. То, что происходит потом, застает его врасплох.

— И я должна буду заниматься этим? — спрашивает Добба Клоц. (Она почти не взглянула на девушку.)

— Это кем «этим»? — вспыхивает Ханна.

Добба поворачивает голову и смотрит на нее сверху вниз. «Она раздавит ее, как клопа», — думает встревоженный Мендель и делает шаг вперед.

— Я не «это», — продолжает Ханна. — Я — девушка. А вы… вы — толстая слониха!

Молчание.

— Слониха, гм? — повторяет Добба, почесывая указательным пальцем свой массивный нос.

— Слониха. Кстати: для слонов это — не комплимент. — Ханна сопровождает последнюю фразу коротким смешком.

Мендель делает второй шаг.

— А теперь одно из двух, как говорит некий мой знакомый: либо вы меня оставляете, либо говорите «нет» — и мы уходим. Мендель и я. В Варшаве места хватит.

Выражение глаз-буравчиков становится все более любопытным. Добба спрашивает у Менделя:

— Эта пигалица всегда такая или только сегодня?

— По правде говоря… — начинает Мендель.

— Пигалица? — наливается гневом Ханна.

— Ханна, пожалуйста… — пытается вмешаться Мендель.

Но ни Ханна, ни Добба Клоц не слушают его; они стоят лицом к лицу — одна выше другой на полметра и тяжелее фунтов на сто.

— Ты умеешь читать? — спрашивает Добба.

— Лучше вас.

— И считать?

— Как банкир. И на следующий вопрос отвечаю — «да».

— Я тебе еще не задала следующего вопроса.

— Вы хотите спросить, смогла ли бы я содержать в порядке ваш магазин, грязный, как свинарник. Ответ — да. Могу, потому что вы же это делаете. Это нетрудно.

— Ты так думаешь?

— М-м-м, — мычит Ханна.

— Допустим, я говорю, допустим, я тебя беру…

— Допустим, я хочу остаться у вас.

— Я тебе предоставляю пищу и место для сна.