Гринева — Почему?
Потапов — Потому что, потому…
Гринева — …что твоя жена, будем ещё некоторое время пользоваться этой устаревшей для нас с тобой терминологией, выступила против тебя, против твоих заблуждений на заседании бюро райкома?
Потапов — Можешь думать, что угодно… Но, между прочим, я выполняю сейчас два заказа.
Гринева — Только поэтому?
Потапов — Вот что, товарищ Гринева, хочешь говорить начистоту?
Гринева — Да.
Потапов — Пожалуйста… Да, я считаю твоё выступление на бюро неэтичным, непристойным поступком по отношению ко мне! Да, я считаю, что быть сейчас вместе с тобой, жить под одной крышей, я не могу. Ты нанесла тяжёлый удар по моему самолюбию!
Гринева — Какому самолюбию?
Потапов — Пожалуйста, — мужскому!
Гринева — Странная категория — мужское самолюбие! А может, есть более близкие для нас с тобой понятия — самолюбие коммуниста, самолюбие советского работника. Ведь ты, кажется, выполняешь решение бюро райкома и приказ министерства?
Потапов — Кажется, выполняю!
Гринева (терпеливо) — По-моему, моё выступление не расходится с принятыми решениями…
Потапов — Ты не имела права так выступать. Ты забыла, что ты моя жена!
Гринева — Но кроме того, что я твоя жена, я ещё и член партии. Как решить этот вопрос?
Потапов — Я решил!
Гринева — Неудачно, плохо, не по-партийному решил.
Потапов — Как мог! Можешь жаловаться на меня Полозовой. Она тебя, наверно, поймёт и поддер-жит. Только имей в виду — быть с тобой, видеть тебя я не могу! И не хочу! Ужинать? Придти домой и разговаривать с тобой? Что нового? Как тебе понравилась новая кинокомедия? Очень интересно! Устроила ты мне комедию!
Гринева — А ты её стремительно превращаешь в трагедию.
Потапов — Да! А ты как думала? Жить двенадцать лет с человеком, любить его, думать, что знаешь его, и вдруг — на тебе! — получить такую подлость!
Гринева — Подлость? Ты это называешь подлостью? Эх, ты!
Потапов — Что я?
Гринёва — Плохи твои дела, Алексей! Получилось, что ты ошибся. Я не согласилась с тобой. Пошла против тебя. Но ведь это вопрос не наш с тобой личный, ведь правда? Вопрос общественный, если хочешь… А ты разрешаешь его, словно мелкий бытовой вопрос, будто я обманывала тебя, изменила тебе. Ты перепутал события, Алексей! Подожди! Теперь уж дай мне сказать. Так вот, знай! Я люблю тебя, тем тяжелее мне было всё это время. Но если ты видел во мне только послушную жену, — ты глубоко ошибался. Ты сам меня учил принципиальности, прямоте. Как же ты можешь теперь обвинять в том, чему меня учил? Или, по-твоему, у нас могут слова расходиться с делом? Ведь так же нельзя, Алексей, читать проповеди другим, а самому нарушать их. И если ты этого не понимаешь, в этом твоя, а не моя ошибка. И если я раньше пришла к этому сознанию, то не я виновата, а ты виноват, что не пришёл к нему. Вот, Алексей, тебе, конечно, вольно решать… Но послушной овечки ты не найдёшь во мне. Ради мужской ласки, ради твоих серых глаз и сильных рук я жить с тобой не буду. Не сумеешь разобраться в своей ошибке, — не ты, а я не захочу с тобой жить, Алексей! Теперь иди!
Потапов — Ты гонишь меня?
Гринева — Нет, я просто тебя не задерживаю.
Потапов — Что ж, до свидания, Ирина…
Гринева — До свидания. Алексей! (Потапов застегнул ворот рубашки и, не глядя на Гриневу, вышел из комнаты. Гринева молча смотрит ему вслед. Увидела оставленный портфель, взяла его, пошла за Потаповым. Негромко крикнула в открытую дверь.) Алексей, рубашки забыл, рубашки… (Ответа нет. Постояв мгновенье на пороге, Гринева вышла на балкон и, нагнувшись над перилами, смотрит вниз… Но на улице темно и тихо. Гринева вернулась в комнату, вынула из портфеля рубашки и медленно, чисто по-женски, начала их разглаживать рукой…)
Занавес
Картина седьмая
Квартира Кривошеина. Знакомый нам кабинет. Но посреди него стоит сейчас накрытый новой скатертью стол, на нём тарелки, вазы, бутылки с вином. Если внимательно присмотреться, то можно заметить, что в квартире Кривошеина произошли существенные изменения. Квартира стала уютней. Цветы стоят на письменном столе, но уже в вазе. В центре стола — большая фотография, это Кружкова. Книжные полки затянуты занавесками, теми самыми, какие раньше закры-вали широкую дверь балкона. Теперь через балконные стёкла видна вечерняя панорама осенней Москвы, венчает которую ярко выделяющаяся одна из кремлёвских звёзд. Тихо. На сцене в переднике одна Гринева. Она накрывает стол, молча, любуясь картиной праздничного стола. Раздаётся звонок. Гринева уходит и вскоре возвращается, вслед за ней входит с бу-кетом астр и георгин Зайцев. Гринева, не обращая на него внимания, продолжает готовить стол.
Зайцев — Здравствуйте, товарищ Гринева!
Гринева — Что?
Зайцев — Здравствуйте, я говорю…
Гринева — А-а, хорошо… (Молчание.)
Зайцев — А хозяева?
Гринева — Ещё не пришли.
Зайцев — Вы не знаете, куда можно цветы поставить?
Гринева — В кухне кувшин увидите, глиняный.
Зайцев — Самому?
Гринева — А как вы думаете?
Зайцев — Я думаю, что самому… (Здесь впервые Гринева посмотрела на уходящего Зайцева и улыбнулась. Зайцев возвращается с кувшином и цветами.) А что теперь с ними делать?
Гринева — Поставьте на стол.
Зайцев — Но тогда не ясно будет, кто принёс цветы.
Гринева — Держите кувшин в руках.
Зайцев — Я не молочница. (Поставил кувшин на стол.) Вам помочь?
Гринева — Помогайте. У вас штопор есть?
Зайцев — Какой же уважающий себя хозяйственник ходит без штопора? (Подаёт штопор.) Прошу.
Гринева — Сами.
Зайцев — Опять сам? (Открывает бутылку.) Давно у вас такая привычка — командовать?
Гринева — С детства.
Зайцев — Но ведь я не в вашем профсоюзе… (Наливает рюмку, выпивает и закусывает.) Жажда, понимаете…
Гринева — Это неприлично, Зайцев.
Зайцев — Пустяки… А вы прилично поступили, выгоняя меня из квартиры?
Гринева — Заслужили.
Зайцев — А, знаете, я на вас не обиделся… Скажу больше — проникся к вам глубоким уважением.
Гринева — Вот как, оказывается, можно заработать ваше уважение?
Зайцев — Прошу на этом ограничиться. Суровость вам не к лицу… И вообще, надо признавать ошибки. Я признал, Кривошеин признал, пришёл, поговорил, его выслушали, удовлетворили его заявление — и вот результат. (Показывает на стол.)
Гринева — Ко мне никто не приходил.
Зайцев — А вы бы сами… Мне тяжело смотреть на страдания моего начальника.
Гринева (живо) — Страдает?
Зайцев — Ещё бы! Неудобства большие. Рубашки кончились, носки…
Гринева — И это всё?
Зайцев — Не всё… Умалчивает о многом.
Гринева — Болтун вы, Зайцев…
Зайцев — Называйте меня Сергей Сергеич. Даже Серёжей…
Гринева — Почему?
Зайцев — Вы имеете на то право. Вы мне тогда портфелем по затылку угодили… Так только с близкими людьми обращаются…
Гринева — Я жалела тогда…
Зайцев — Жалели?
Гринева — Да… Портфель пустым был.
Зайцев — У вас добрая душа, Ирина Федоровна. (Наливает рюмку. Выпивает и закусывает.) Жажда замучила.
Гринева — Неудобно, Зайцев.
Зайцев — Сергей Сергеич.
Гринева (смеясь) — Серёжа!
(Входят Кривошеин и Кружкова. У Кривошеина в руках большой абажур.)
