Глава была написана неплохо, в этом автору надо отдать должное, но я всё никак не мог понять, какое она имеет отношение к плавно развивающемуся сюжету. Дальше я читал уже не без предубеждения и намеренно выискивал откровенные ляпы. В повести не было ни единого упоминания о том, в какое время развиваются описываемые события, но свидетельства, отсылающие меня то к началу, то к концу двадцатого века встречались постоянно. Так например в школу Леру отправляли на извозчике, и в то же время отец мальчика уезжал в аэропорт. Лера учился работать на компьютере, но судя по всему в доме не было электричества, потому что семья пользовалась газовыми рожками. Мальчик принимал контрастный душ, но воду носили из колодца, кухарка ходила на рынок с продуктами, но на пакетах почему-то был штрих-код. Больше всего меня удивили поезда, которые, судя по подробному описанию, были обыкновенными составами, выпускавшимися в шестидесятые-семидесятые годы на рижском заводе. Я начал думать, что автор имеет ввиду какую-то параллельную реальность, где возможно переплетение подобных эпизодов, но я никак не мог понять, зачем это нужно в детской повести.
Потом я отложил книгу на полку и не вспоминал о ней до тех пор, пока жизнь не свела меня с автором, встреча с которым оказалась для меня роковой. Алексея Саркович был молодым человеком лет двадцати пяти, ничем, пожалуй, не примечательный, кроме того, что практически всю свою сознательную жизнь был слепым. Зрение вернулось к нему около трёх лет назад, хотя, конечно нельзя сказать "вернулось", потому что Алексей с детства был слеп. Он неожиданно прозрел во время игры на пианино, вызвав тем самым оживленные споры в кругу врачей, занимающихся офтальмологией. Саркович не был музыкантом, но иногда играл на губной гармошке и флейте исключительно для своего удовольствия. Родители подарили ему электронное пианино, и стоило ему только положить руки на клавиши, как из-под пальцев потекла удивительная лирическая мелодия. Говорят, что у некоторых людей есть талант от бога, именно такой талант и был у Алексея. Он не знал нотной грамоты, не имел ни малейшего представления о том, как играть на пианино, но играл так, что у слушателей текли слёзы. Он импровизировал, музыкой рассказывал целые истории, очаровывал и вдохновлял. Однажды, когда Алексей вытворял что-то совсем виртуозное, руки его двигались так быстро, что за ними нельзя было уследить, слепого музыканта по его словам будто что-то ударило. У него сильно закружилась голова, из глаз потекли слёзы и он безвольно упал головой на клавиши. Очнулся он через несколько секунд и тут же снова потерял сознание от обилия информации, которая поступала к нему в мозг через внезапно прозревшие глаза. Зрение вернулось к Сарковичу в один миг, едва не сведя его с ума. Молодой человек до крови расцарапал себе лицо, не в силах справиться с нахлынувшими новыми чувствами, свет врывался в его голову острыми свёрлами, отдаваясь острой болью в висках. Через несколько дней Алексей пришел в себя и научился видеть так, как видят все обычные люди. Музыкальный дар покинул его навсегда, но каждый вечер Саркович часами просиживал над пианино, держа руки над черно-белыми клавишами. Долго он не смел прикоснуться к ним, суеверно опасаясь того, что зрение может снова его покинуть, а когда, наконец, осторожно пробовал взять аккорд, у него получалась только резкая переборка разнообразных звуков.
Саркович никогда не говорил, жалеет ли он о своём внезапно вспыхнувшем и потухшем музыкальном даре, но я могу предположить, что иногда он готов был обменять зрение в обмен на дар чудесной игры.
Познакомились мы с ним совершенно случайно на автобусной остановке недалеко от моего дома. Я вышел в магазин купить минеральной воды, а Алексей ждал автобус. Он поскользнулся, вывихнул ногу и сильно разбил скулу об железную скобу. Дело было зимой, народу на остановке было немного. Я увидел, что молодому человеку нужна помощь и счел своим долгом её оказать. Я усадил Сарковича на скамейку и вызвал скорую, но врачи приезжать отказались, мотивируя тем, что вывих это не повод для их приезда. Мне пришлось отвести Алексея в ближайшую поликлинику, долго ругаться в регистратуре и, наконец, добиться приёма у хирурга.
После всех приключений измученный и сконфуженный Саркович предложил мне выпить с ним по чашке шоколада в местной кофейне. Я не стал возражать и вскоре мы уже сидели на втором этаже "Республики кофе", пили горячий шоколад и говорили обо всём на свете. Тут-то я и узнал, что Саркович и есть тот самый автор, книгу которого я не так давно прочитал. Потом Алексей поделился со мной историей своей недолгой музыкальной карьеры, а я в свою очередь рассказал ему про свою семью. Обычно я довольно сложно схожусь с новыми людьми, но в лице Алексея я встретил равного себе по духу человека, общаться с которым было легко и приятно. Вскоре я выяснил, что Саркович надежный товарищ, на которого всегда можно положиться. Не буду долго рассказывать о том, как развивалась наша дружба, скажу только, что вскоре мы были, что называется, не разлей вода. Настоящих друзей у меня мало, в основном это всё институтские приятели, так что такой друг, как Алексей был для меня настоящей находкой. Насте Саркович тоже очень понравился и она готова была целыми днями канючить, когда же придёт дядя Лёша. Для неё у него всегда находился какой-то приятный сюрприз. Несколько раз я говорил Сарковичу, что он окончательно избалует мою дочь, но Алексей только смеялся в ответ. Впрочем, к его чести стоит сказать, что Саркович всегда старался делать Насте исключительно полезные подарки. Таким образом у неё появилась деревянная модель парусника, которую мы с Настей собирали и клеили на протяжении двух недель, несколько головоломок и мозаик, над которыми дочь просидела не один вечер.
Как-то раз у нас с Алексеем зашел разговор об его творчестве. Я спросил, почему он забросил свои рассказы и не собирается ли писать что-то новое. Саркович посмотрел на меня с удивлением, будто бы не понимая, о чем я говорю, потом как-то странно рассмеялся и сказал, что не думал об этом. Я заметил, что он довольно разносторонний писатель, что его детские рассказы заслуживают всяческого внимания. В частности я указал на небольшие оплошности в "Детстве Леры" и со смехом напомнил, что глава, посвященная компьютерам, немного не подходит по времени повествования, если, конечно, повесть не является сюрреалистической. Алексей почему-то вспыхнул до корней волос и сказал, что сюрреализм по его мнению это совершенно недостойный жанр и он никогда бы не стал в нём работать. Я удивился и спросил, почему же тогда в его повести встречаются такие странные временные нестыковки. Саркович посмотрел на меня с удивлением, и, казалось, не понял вопроса. Тогда я не поленился и принёс книгу, в которой указал на заинтересовавшие меня моменты. Алексей пожал плечами и сказал, что по его мнению никаких странностей в повести нет. Я удивился.
— Погоди, но всё-таки, в какое время происходит действие?
— Гм, — задумался Саркович, — Это конец девятнадцатого века.
— Тогда откуда там компьютеры? А поезда, описанные тобой? Они появились только в шестидесятых годах. Более того, ты описываешь операционную систему, созданную в девяностых.
— Я, гм…
— Вот поэтому я и говорю, что здесь явные нестыковки. А так это замечательная вещь.
Я закрыл книгу и улыбнулся. Мне никогда не удавалось относиться к Сарковичу как к равному, более того, зачастую я воспринимал его как своего второго ребёнка. Между нами было всего восемь лет разницы, но почему-то это представлялось мне колоссальной пропастью. Алексей принадлежал к последнему поколению, рождённому в Союзе, которое я никогда не мог понять. Он соображал гораздо быстрее меня и порой поражал своими познаниями, но в то же время иногда я удивлялся пробелам в его образовании. Я смотрел на Сарковича и начинал опасаться тому, что будет с моей дочерью, которую угораздило родиться слишком поздно. Сможет ли она стать достойным человеком? Или Настя как и большинство её сверстников обречена на бесцельное существование, когда разносторонние знания подменяются только бытовыми навыками и умениями?
