Алексей прошел на кухню и сварил себе кофе. Присел на подоконник. За стеклом правила бал осень — поздняя, грязная. Снег еще не выпал, а листья уже облетели, и оттого все вокруг казалось сумрачным и безжизненным. Редкие ранние прохожие под разноцветными зонтами (единственные яркие пятна в пейзаже), завеса дождя, раскрашивающая все вокруг одной краской — серости и стылости…

Прошло уже два с лишним месяца с тех пор, как он пришел в себя. Он стал Алексеем полностью, от Дийка ничего не осталось. Бреясь по утрам, он уже не удивлялся своему отражению в зеркале. Уже не проводил ладонью по затылку в попытке запутаться в длинных прядях — как делал прежде, когда задумывался или озадачивался. Вместо этого потирал теперь гладкий или щетинистый подбородок.

Поначалу он работал в гостинице Станислава, но быстро уволился, не желая зависеть хотя бы в этом. Нашел другую работу — в охране одного из офисов. Она не выматывала силы и оставляла много свободного времени.

Кофе был очень горячим, и когда на плечо ему легла легкая ладошка, от неожиданности он обжег губы.

— Как спалось, солнышко? — Обернувшись, Алексей зарылся лицом в ее уютную макушку.

Ему было хорошо с ней, спокойно и хорошо. Может, это и есть то, к чему он всегда стремился? А выдуманный рай с синекрылыми драконами был просто предлогом придти в этот мир, к ней? Впрочем, это ведь и его мир. Родной, изначальный…

— Честно говоря, не замечательно: ты ворочался и брыкался во сне. И стонал — да так, что умудрился меня разбудить, а ведь сплю я как бревнышко. Потом, правда, снова заснула… Кстати, кто такая Наки?

— Откуда ты знаешь это имя?

— Ты повторял его — как раз, когда я проснулась. Это из твоего прошлого? Ты что-то вспомнил?

— Наки — девочка. Маленькая, сильная и смелая. Ей всего двенадцать, и я никогда не забывал ее, к сожалению.

— Почему к сожалению? Непонятно… Кто она? Расскажи!

Леля отстранилась от него и уселась на стул, приготовившись внимательно слушать. Сейчас, в его рубашке и с босыми ногами, ненакрашенная и взлохмаченная, с припухшими губами и слипшимися ресницами, она напоминала зверька, вылезшего из глубокой уютной норки в прохладный неприветливый день.

— Наки не отсюда. Не из нашего мира. Все ее близкие и родные погибли. У нее была мечта попасть в прекрасное место, похожее на рай, под названием Алуно. Туда когда-то ушла ее старшая сестра. А я был промиром — проходящим миры. Еще у меня был зверь, похожий и на кота, и на пса — его звали Гоа. Жутко свирепой наружности, но верный и мягкосердечный, как никто. Мы встретились с Наки в ее мире — на редкость унылом и злобном. Представляешь, там наказывали за любовь. Детей к родителям, мужа к жене, сестры в брату… Она заразила меня своей мечтой найти Алуно, где драконы похожи на синекрылых бабочек. И нет ни войн, ни болезней, ни людских толп. Мы стали искать его вместе — объединив ее целеустремленность с моими возможностями. Потом она умерла. И Гоа тоже. А я вот — здесь, с тобой, как видишь.

Он замолчал. Леля ждала продолжения. Не дождавшись, заметила жалобно:

— Прости, я ничего не поняла.

— Ладно, — он усмехнулся, но ухмылка вышла кривой и болезненной. — Я был очень краток. Попробую начать сначала, уже подробнее.

Он снова принялся рассказывать, припоминая детали и нюансы. Говорить было тяжело — приходилось заново переживать прошлое, и Алексей часто сбивался, перескакивал с одного на другое, мучался, подбирая нужное слово или понятие.

— Красивая сказка, — тихо откликнулась Леля, когда он замолчал, на этот раз окончательно. — Не знала, что у тебя такая богатая фантазия. Тебе бы книги писать, а не в охране торчать — стал бы знаменитым и успешным.

— Ты мне не веришь?

— Нет, а должна? — Леля весело рассмеялась, но, увидев выражение его лица, оборвала смех. — Ты что, не шутишь? Я думала, ты просто хочешь меня развлечь. Неужели ты думаешь, что можно воспринять как правду всё, что ты мне тут рассказал?

— Я думал, ты поймешь. Именно ты. Ведь в свое время ты тоже искала двери в иные миры. А я эти двери нашел, только и всего.

— Господи, я же была ребенком! Мне было восемь или девять лет, но никак не двадцать семь!

— Я рассказал это только тебе. И не сказал ни слова неправды. Это не фантазия, не сказка. Я мог бы доказать тебе истинность своих слов, нарисовав на полу мелом круг и уйдя — на твоих глазах. Но я не хочу этого делать. Ведь тогда я не сумею вернуться, а уходить насовсем… Как ты можешь догадаться, мне было бы тяжело и больно.

Леля встала и, подойдя к нему, крепко прижала его голову к своей груди.

— Бедненький, я все поняла! Это все твоя травма. Это действительно правда — для тебя. Но это не является объективной реальностью. У меня есть знакомый психиатр, очень хороший. Мы пойдем к нему вместе, ладно?

В этот момент она была ему чуть ли не отвратительна. И в то же время — притягивала с небывалой силой, и он чувствовал себя мухой, запутавшейся в липкой жаркой паутине. Ее «ладно» колоколом отдавалось в голове, разбивая мысли на тысячу осколков.

Алексей сделал два глубоких вдоха и произнес:

— Хорошо, мы сходим к твоему психиатру.

Он отчетливо услышал щелчок — то ли внутри себя, то ли снаружи. Синхронно с ним кто-то взял и убрал из окружающего пространства все краски, все до единой.

Леля плакала на кухне. Она умудрялась делать это бесшумно, но Алексей все равно знал, когда подобное происходило. И хотя потом она старательно красила глаза и пудрилась, чтобы скрыть красноту и припухлость, он все равно замечал.

Его раздражала позиция безропотной мученицы, которую она приняла. Леля воспринимала его как свой крест, тяжкий крест, который несла смиренно, опустив очи долу. Он мучал ее сознательно, но не нарочно. Каждый день он заново окунался в отвратительную, вязкую и горячую зыбь, поглотившую все прежние чувства и настроения, и упрямо тянул ее за собой.

Леля считала его психически нездоровым. Как и психиатр, к которому он все-таки сходил, уступив ее настойчивым уговорам. Алексей не простил ей этого визита. Он перестал подпускать ее к себе, не позволял ласкать и даже просто касаться.

Он не делился с ней истинными причинами своего состояния и в то же время находил тысячи поводов, чтобы придраться. В равных пропорциях в нем жило отвращение к ней и сознание полной невозможности без нее жить. Он был и садистом, и мазохистом — раня ее, истязал и себя в той же мере. И еще он начал пить, пытаясь убежать в алкогольное забытье, как прежде бежал из мира в мир.

— Сегодня так снежно, так хорошо! Может быть, поедем за город? Прокатимся на лыжах, возьмем напрокат. А если не умеешь, то на санках!

Она вошла в комнату, жизнерадостно улыбаясь. Только красные пятна на скулах да порозовевшие белки глаз твердили иное, чем натужно растянутые в улыбке губы.

— Не стоит — я не люблю снег.

Он ответил сухо и отрывисто, словно не произнося слова, а сплевывая их.

— Тогда в кино пойдем! На новый американский ужастик — давно хотела его посмотреть.

— Хотела, так иди. У меня сегодня день отдыха от твоей Натальи. И я бы хотел провести его в тишине и спокойствии. И желательно в одиночестве.

Наталья была тем самым психиатром, к которому его таскала Леля. Наверное, она и впрямь была хорошим специалистом: после пары сеансов общения с ней он уже почти не сомневался в том, что его воспоминания — лишь последствия тяжелейшей травмы, бред воспаленного мозга. Правда, легче ему от этого не становилось. Наоборот — после каждого сеанса он чувствовал себя все паршивее, и безысходность плотнее сгущалась со всех сторон.

Леля присела на кресло-качалку и принялась в траурном молчании натягивать сапоги. Алексей бездумно следил за ее манипуляциями. Думать в последнее время становилось отчего-то все тяжелее — в голове словно поселилось нечто мутное и желеобразное, что никак не удавалось ни прогнать, ни оформить.