Дийк думал, что она будет непрерывно болтать, как все дети, но Наки молчала. Он ожидал нытья, но девочка лишь тихонько сопела, проваливаясь в очередной сугроб почти по шею. Он не выдержал сам и понес ее на спине, поверх рюкзака. Наки не возражала и, кажется, даже задремала, уткнувшись носом ему в макушку. Она казалась невесомой с виду, но только не огромный тулуп — и он быстро выдохся. Рюкзак немилосердно натирал плечи, ноги было все тяжелее вытаскивать из рассыпчатого снежного месива. Поэтому, заметив расщелину между двумя огромными валунами, Дийк устремился туда.

Здесь почти не поддувал ветер, и было гораздо теплее, чем на открытом месте. Дийк сгрузил с себя девочку и уложил на свою крутку. Сам завернулся в одеяло (это была одна из тех редких вещей, что он всегда таскал за спиной и любил трепетно и нежно — за теплоту, пушистость и малую промокаемость). Под боком присторился Гоа — идеальная грелка и защитник в одном лице. Рыш тихо и мелодично посвистывал, как делал всегда, перед тем как заснуть.

— А ты серый…

Дийк уже почти отключился, и голос девочки неприятно прорезал слух и сознание.

— О чем ты? — Он приоткрыл слипающиеся веки.

Наки сидела, сжавшись в комочек под своим тулупом, и не отрывала от него пристальных дымчатых глаз.

— Я замерзла. Хотела перебраться к тебе поближе и поняла, что ты серый. И испугалась. У тебя волосы стального цвета, и глаза тоже. А еще твой зверь — он так странно выглядит, я таких ни разy не встречала.

Дийк вздохнул, покорно и коротко, и отвернул край одеяла, освобождая место рядом с собой.

— Я не причиню тебе вреда. Если б хотел это сделать, не тащил бы на себе так долго. Грейся — ни я, ни мой зверь тебя не съедим. Он меня слушается и вообще — маленькими девочками не питается.

— А откуда он у тебя? — Наки не заставила себя долго упрашивать и свернулась клубочком под его правым локтем, изогнув шею, чтобы по-прежнему пожирать его настойчивыми глазми цвета предгрозовых туч.

— Я нашел его очень далеко отсюда. Не в вашем мире, в другом — если ты понимаешь, о чем я. У него убили мать, когда он был совсем крошечным котенком… или все же щенком? — Дийк с сомнением покосился на лохматую голову, уткнувшуюся ему подмышку. Свист потихоньку перетекал в сопение, тяжелые, томно раскинувшиеся лапы подрагивали. Рыш, как и все его собратья, казался гибридом пса и кота, или, учитывая размеры — волка и снежного барса. — Ну, не важно. Важно, что он был крохотный и я не мог оставить его умирать от голода.

— Бедненький… — Девочка запустила пятерню в густую — с ладонь толщиной, шерсть на загривке зверя, и он довольно заурчал сквозь сон, не открывая глаз. — Свистит он здорово, я так не умею… А по характеру он кто: кот или пес?

Дийк улыбнулся про себя: оказывается, в этом мире тоже есть кошки и псы. А он и не знал. Не успел заметить, странствуя по заснеженному безлюдью.

— Должно быть, пес. Если ты имеешь в виду верность. Но с немалой долей кошачьего упрямства и любви к свободе.

— А ты хороший! — неожиданно заключила девочка. — Хоть и серый. Мне с тобой стало спокойно: теперь я знаю, что ты сможешь меня защитить. Тем более, на пару с таким зверюгой… А еще я знаю, кто ты. Ты такой же, как моя сестра.

— Какая сестра?

Но Наки не ответила. Прождав с минуту, Дийк повернулся к ней и понял, что она крепко спит.

Сам себя он называл «промиром» — Проходящим Миры. Ни разу ему не встретился человек той же породы, из чего Дийк заключил, что подобные люди рождаются редко — раз в столетие, а то и тысячелетие. Своей родины он не помнил, как не помнил и того времени, когда где-то и с кем-то жил, в определенном месте. Самое первое воспоминание — он лежит навзничь на чем-то горячем и шершавом, вроде свежеуложенного асфальта. Перед глазами — ночной небесный свод с мириадами звезд, но отчего-то он не может найти ни одного знакомого созвездия…

Потом он долго брел по пустыне — серой и ровной. Лишь острые известняковые скалы изредка разнообразили унылый пейзаж. Прошлого он не помнил, но отчего-то знал с уверенностью — мир, по которому он бредет — чужой. Он впервые здесь. Его родное солнце не ярко-белое, с ртутным отливом, а небеса в разгар дня не выцветают до цвета слоновой кости.

Всходило и заходило чужое ртутное солнце, а раскаленная плоская пустыня все не кончалась. Из живого ему попадались лишь насекомые — большие, белесые, скрипящие сочленениями конечностей, они испуганно прятались, едва завидев путника. С трудом поймав пару штук, он испытал разочарование: на вкус они оказались абсолютно сухими и солеными.

Он уже давно должен был умереть от жажды и голода (и испытывал слабое удивление, отчего все-таки жив) — когда в одну из ночей, по какому-то наитию, обвел вокруг себя круг обломком известняка. А затем крепко зажмурился и от всей души пожелал очутиться в каком-нибудь ином месте…

Весь следующий день они шли. Так же молча. Периодически промир брал девочку на руки, но, когда уставал и опускал ее наземь, она не выказывала недовольства, лишь кусала, кривясь, тонкие губы, взбираясь на очередной сугроб.

К вечеру они вышли на дорогу, а она вывела их к лесу и вилась сквозь деревья и кусты, становясь все более утоптанной и широкой. Наконец-то, впервые за трое суток Дийку удалось разжечь огонь, и они поужинали — чем-то вроде рябчика, добытым шустрым Гоа.

Они сидели напротив друг друга, одинаково улыбаясь теплу пляшущего между ними костра.

— Почему ты так мало съел? — поинтересовалась Наки, обгладывая последнюю косточку. — Мужчина должен есть больше, чем дети. И больше, чем собаки.

— Я могу и вовсе не есть, — он беспечно пожал плечами.

— Врешь.

— Зачем мне врать или рисоваться перед маленькой девочкой?

Она слегка смутилась.

— И не пить тоже?

— И не пить. Но голод и жажду чувствую. И если долго не ем и не пью — нападает отчего-то тоска.

Наки примолкла, поглядывая на него с опасливым уважением. Но молчание надоело Дийку за время пути. Когда он был один, тишина не напрягала его. Иное дело с кем-то: хотелось нарушить ее — хоть самым пустым разговором.

— Ты сказала, что знаешь, кто я. Что я такой же, как твоя сестра. Может, расскажешь мне о ней?

— Моя сестра была замечательной. Мне кажется, она любила меня — она всегда играла и разговаривала со мной, когда была дома, в отличие от всех прочих. Хотя и боялась, что это кто-нибудь заметит. Еще она была очень красивой, и все парни в нашем селении заглядывались на нее. Не то что я… Красивой девушкой быть опасно — слуги лорда Ротрима отыскивали таких и увозили для своего господина. Все это знали и боялись. И сестра боялась. Первый раз она ушла в другой мир случайно, от страха — не знала, куда спрятаться, когда всадники лорда рыскали по селению, заглядывая в каждую избу, в каждый хлев и сарай. Потом уже уходила просто так — но всегда возвращалась, потому что здесь был ее дом и ее родные. А ты куда вовзращаешься?

Наки замолчала, ожидая ответа. Блики пламени в распахнутых глазах придавали лицу лукавое выражение.

Дийк не удивился, что она раскусила его. Она была странная, шальная, а такие видят глубже других. А то, чего не могут увидеть, ловят на лету пресловутым шестым чувством.

— Мне некуда вовзращаться, я всегда иду только вперед. У меня нет дома.

— Только вперед? А может, по кругу? Дорога, которая никуда не ведет, не может быть прямой.

— И в кого ты такая умная и глубокомысленная? — язвительно поинтересовался промир.

— Трудно сказать… — Наки задумалась, прилежно наморщив лоб. — В сестру, наверное.

— Но даже от очень умных младенцев терпеть нотации я не намерен.

— Я не младенец — этой весной мне исполнится двенадцать, — в голосе ее прозвучала горделивая нотка.

Забавно: выглядела она намного младше — видимо, из-за худобы и маленького роста. Говорила же столь нравоучительно, словно была старше его на полвека.

— Ты сказала, что сестра любила тебя, но боялась показывать свою любовь. А почему? Разве в любви старшей сестры к младшей есть что-то постыдное?