— Скажи, ведь у нас правда когда-нибудь все наладится? Все будет хорошо?.. — Голос был жалобный.

Леля стояла уже одетая. Мех капюшона обрамлял осунувшееся лицо, делая похожим на оголодавшего одинокого звереныша.

— Все зависит от твоего поведения.

— От моего? — Она выразительно посмотрела на него. Повернулась было к дверям, но все-таки не выдержала, сорвалась: — Пожалуйста, измени что-нибудь! Я не могу так больше! Что я сделала, в чем провинилась, что ты так ведешь себя со мной? Я в лепешку разбиваюсь, чтобы тебе было легче, было комфортнее. Прячу свою боль, свою грусть, чтобы, не дай бог, не нарушить твое пожирание самого себя. А ты с каждым днем становишься все дальше и дальше. Но ведь я не тряпичная кукла, которая не ощущает, когда в нее втыкают иголки! Я люблю тебя, очень сильно люблю, но пойми: я не могу питаться только одной своей любовью. Мне нужна хоть крохотная отдача. Нужно хотя бы знать, что я необходима тебе, что все это не зря.

— Ты мне не нужна.

Отвернувшись, он барабанил пальцем по подлокотнику кресла. На самом деле ему хотелось сказать — закричать — иное: «Ты нужна мне, очень нужна! Неужели ты не понимаешь, что ты — единственное, что держит меня здесь?! Да и вообще где бы то ни было. Но ты мне не веришь, даже ты мне не веришь — и такой я принять тебя не могу».

— Значит, я могу уйти и больше не возвращаться?

— Ты можешь делать все, что захочешь, это твое право. Но я не гоню тебя. Ты когда-то клялась, что сможешь вынести меня любого — больного, безумного. А теперь сбегаешь. Тебе не кажется, что это трусость?

— Ты обвиняешь меня в том, что присуще тебе самому. Кажется, в психологии это называется проецированием. Я вернусь — потому что это нужно тебе. Тебе, а не мне. И еще — потому что пока я не могу отыскать в себе гордости, но когда-нибудь я обрету ее, и тогда тебе будет так же плохо, как мне теперь.

Она вышла. Даже дверью не хлопнула. Добрая, хорошая, почти идеальная. Жертвенная. Как же его бесила эта жертвенность!..

Алексей поднялся и прошелся по комнате. Ему было тесно здесь. То, что когда-то казалось уютом, теперь выглядело мещанским, и ему претило находиться в этих золотисто-зелененьких стенах. Одевшись, он тоже выскочил на улицу.

Холод, снег, фонари, тупики…

Этой ночью он не вернулся домой. Провел ее в каком-то дрянном баре, рассматривая тощих стриптизерш и снулых официанток.

Под утро к нему за столик подсела размалеванная девица. То ли шлюха не первой свежести, то ли просто алкоголичка. Фраза, которую она выдавила с пьяной ухмылкой, прозвучала странно. Совсем не так, как должна бы звучать в подобном месте и контексте.

— Расскажи мне сказку, странник. Расскажи мне сказку твоей жизни. Я устала от лживых историй, мне хочется были.

Он давно разучился удивляться, но сейчас почти испытал это чувство: настолько не сочетались слова женщины с ее внешностью и запахом перегара, исходившим от аляповато накрашенных губ.

— Простите, вы меня спутали с кем-то.

— Нет, мальчик, это ты запутался. Только вот в чем? И где для тебя выход?

— Начнем с того, что я давно не мальчик и мне не нравится, когда меня так называют. Вы, собственно, кто?

— Я проводник. Меня упросили помочь тебе, но я не смогу этого сделать, если ты сам не захочешь и не поможешь мне.

— Я брежу. — Алексей откинулся на спинку диванчика и прикрыл глаза. — Наталья — это мой психиатр — предупреждала, что могут возникнуть зрительные галлюцинации, что моя болезнь прогрессирует. Я ей не верил, а вот теперь убеждаюсь в ее правоте.

— Бедный, как же тебя исковеркали. Как сумели заставить перестать быть самим собой… Мне жаль тебя, очень. Но нет ничего такого, чего нельзя было бы исправить при большом желании. Зачем ты здесь, что ты здесь обрел? Расскажи мне свою сказку, путник. Позволь мне…

— Убирайся! Моя сказка скучна и убога. Я жалкий сумасшедший, а ты — мое видение. Мой бред. Не стоило, видимо, отказываться от приема таблеток, которые мне прописали.

— Я пытался, я действительно пытался, но мне его не вытащить! Придется самой, малышка. — Сказав эту непонятную фразу, незнакомка умолкла. Спустя полминуты снова заговорила, но теперь слова и интонации звучали иначе: — Э-эей, красавчик… я, кажется, задремала тут с тобой! Слушай, ты не угостишь даму мадерой?.. А то в горле пересохло — жуть.

Алексей открыл глаза. Лицо девки напротив было тупым и пропитым. На нижней губе повисла розовая от помады нить слюны.

— Пошла к черту! — с облегчением выдохнул он и, поднявшись, вышел — почти выбежал, из бара.

Он пытался, он действительно пытался. Меловой круг на паркете. Зажмуриться до хруста челюстей… и ничего. Совсем ничего. Снова и снова открывая глаза, он видел одно и то же: обрыдлый диван, плетеное кресло, веселенькие цветистые занавески.

Дверь закрылась, мышеловка захлопнулась, выхода нет.

В ярости и отчаяньи после очередной безуспешной попытки Алексей разбил кулаком оконное стекло. Вместе с мелодичным звоном в квартиру влетел морозный декабрьский воздух.

Вернувшаяся с работы Леля увидела его сидящим на полу, в размазанном меловом круге. Кровь с рассеченной руки застыла на паркете причудливым лаковым узором. Плача уже не скрываясь, она перерыла весь дом в поисках бинта и, не найдя, принялась разрывать на полосы чистую простыню. Алексей безучастно наблюдал за ее метаниями, но стоило Леле приблизиться и взять его за руку, чтобы перевязать — толкнул ее с такой силой, что она не удержалась на ногах.

— Мне не нужна твоя помощь! Я справлюсь сам.

Голос слушался плохо, он уже не помнил, сколько выпил сегодня, и даже ноющая боль в иссеченной осколками руке не помогала протрезветь.

Леля, всхлипнув, съежилась в клубочек напротив.

— Ну, зачем ты так?.. Пожалуйста, давай поедем в больницу! — Она протягивала в трясущихся руках белую тряпку, уже не решаясь дотронуться. — Может быть, у тебя глубокие раны, задето сухожилие или нерв… нужно зашивать… Господи, меловой круг какой-то! Ты что, вызывал тут духов?.. Прошу тебя…

Алексей неожиданно для себя ощутил острую потребность сжать ее — впитать, вобрать в себя. Он притянул ее голову, не замечая, что не соизмеряет свой силы и причиняет боль. Он измазал своей кровью ее висок и волосы. Сквозь алкогольную муть он почти не соображал, что делает, и только слышал, как грохочет ее сердце — огромное, пугливое. А еще он знал, что сейчас она боится его, смертельно боится.

— Пожалуйста, потерпи, — жарко зашептал он ей в ухо, — это пройдет, будет легче… дальше обязательно будет легче, ведь иначе и быть не может. У нас просто нет выбора, да и выхода тоже нет… Я болен, я признаю это, я стану пить таблетки, которые прописала твоя Наталья… Я попытаюсь выздороветь, стать сильным и нужным тебе…

— Ты мне и так нужен, слышишь? — Леля расслабилась, ее плечи больше не вздрагивали. Она вжалась в него и казалась слабой и маленькой. — Я люблю тебя, глупенький, иначе давно бы ушла. Я ведь не такая безвольная тряпка, как ты думаешь… Все станет лучше, действительно лучше, мы с тобой справимся, я уверена в этом…

Алексей чувствовал, как что-то болезненно-натянутое внутри отпустило. Так и нужно, наверное. Неважно, действительно ли он умел проходить сквозь миры и видел сотни чужих рассветов, или все это ему привиделось. Леля с ним, и пусть она не верит ему, зато любит. Может, это действительно его дом. Нет, не так: Дом, с большой буквы. И уйти отсюда у него не получается, потому что он нашел то, что искал так долго.

— Давай сюда твою тряпку. Если хочешь, поедем в травмпункт, хотя сомневаюсь, что это мне сейчас жизненно необходимо.

— А что тебе жизненно необходимо?

— Ты, — он засмеялся, поняв, что все-таки протрезвел, и подул ей на слипшиеся и пахнущие его кровью волосы.

Они гуляли весь день. Построили две снежных крепости и перебрасывались снежками, хоронясь за их стенами. Алексей чувствовал себя почти выздоровевшим. То, что терзало его так долго, ослабило свою хватку. Либо он научился с этим жить, смирился, сросся — это стало его частью, такой же, как рука или нога — привычной, вечной…