Как и следовало ожидать, найти в Чатеме такси оказалось по такой погоде делом невозможным, но дом Резерфорда находился в двух-трех милях от станции, и мы отправились туда пешком.

Прогулка взбодрила меня. Было не холодно, туман местами редел, и в просветах я видел то зеленые лужайки и зябко сбившихся в кучу овец, то маленькие коттеджи под черепицей неправдоподобно красного цвета. Когда мы пришли в Уинтерборо, где жил Резерфорд, погода почти совсем прояснилась и робкие солнечные лучи стали пробиваться сквозь толстый слой окутывавшей нас ваты.

Крестьянин показал нужный нам дом. Это была маленькая белая вилла. Ее скромный вид удивил меня: неужели член парламента не мог предоставить своему сыну жилище побогаче? Ты мне рассказывал, что Резерфорды — люди весьма состоятельные (что совпадало и со словами Кэтрин Вильсон); Боб, по твоим сведениям, так и не женился и жил в доме, принадлежавшем его родителям. Что же, это и есть родительский дом?… А может быть, он по-прежнему был с ними в ссоре и этот коттедж он у кого-то снимал? Но тогда зачем было забираться в такую глушь? И на какие средства мог он здесь жить?… Мы позвонили у дверей маленькой белой виллы. Нам долго не открывали. Наконец на пороге показалась толстая женщина; у нее был жизнерадостный вид старой экономки, которая с молодых лет служит в добропорядочном буржуазном доме.

— Чем могу вам служить? — любезно осведомилась она. — Должно быть, вы заблудились? Неудивительно в такую погоду! Если вам в Чатем, идите в ту сторону…

— Мы хотели бы видеть мистера Роберта Резерфорда, — сказал ты.

Женщина нахмурилась.

— Мистера Роберта Резерфорда? Кто вам дал этот адрес?

— Гм… его отец… Вернее, я позвонил его отцу, и мне дали этот адрес.

— Вот как! — сказала женщина. — Не надо было им этого делать. Кто вы?

— Один из его старых приятелей.

Она помолчала, раздумывая, потом сказала:

— Его видеть нельзя.

— Почему? Его нет дома?

— Разве вас не предупредили? Он болен.

— Болен? — воскликнул я. — Как это понимать?… Болен серьезно… или просто…

— Его видеть нельзя, больше ничего не могу вам сказать.

— Неужели это никак невозможно? — настаивал ты. — Моему другу нужно спросить у него об одном очень важном деле: речь идет о жизни и смерти. Я сам адвокат, и, можете мне поверить, дело действительно очень важное. Я ни за что не стал бы беспокоить мистера Резерфорда по пустякам, особенно если он себя так плохо чувствует, но случай действительно из ряда вон выходящий, и…

Толстая женщина немного смягчилась (думаю, на нее произвел впечатление мой подавленный вид), но теперь ее лицо выражало страдание.

— Даже если бы я вас впустила, — словно нехотя проговорила она, — это ни к чему бы не привело. Лучше б они там, на Кэрзон-стрит, предупредили вас. Я им всегда говорю: «Не давайте вы никому этого адреса или уж на худой конец предупреждайте людей». Мистер Резерфорд не может ответить на ваши вопросы, да он их и не поймет. Вот уже полгода, как он потерял рассудок.

Мы были ошеломлены. Потом сделали слабую попытку протестовать. Я отказывался верить своим ушам; у меня отнимали последнюю надежду, которая затеплилась было, когда я прочитал послание Пат. Нет, не могло быть, чтобы Пат обманулась в своих ожиданиях, чтобы Боб Резерфорд не сумел нам помочь!.. Что-то здесь было не так… Неужто и этот наш шаг обернется пустыми хлопотами, как все наши прежние попытки… Может быть, Роберт Резерфорд вовсе и не безумец, может быть, в этом таится нечто совсем другое, может быть, это еще один хитроумный заговор, какая-то новая, непонятная нам интрига…

Но экономка была непреклонна.

— Я не могу вас впустить. Мне запретили.

— Мы вернемся сюда со следователем из Скотланд-Ярда! — вдруг выпалил я, теряя над собой всякий контроль.

Вспоминаю, ты посмотрел на меня с осуждением; конечно, это была ужасная бестактность с моей стороны.

— Что? — изумилась славная женщина. — Из Скотланд-Ярда?! Скажите на милость! Вы что же, хотите сказать, что мистера Резерфорда держат здесь насильно?

— Ничего такого мы не говорим, — сказал ты примирительно. — Мой друг неверно выразился, он хотел сказать…

В это мгновение раздался какой-то странный вопль, больше похожий на завывание зверя, чем на крик человека.

— Слышите? — воскликнула женщина.

Вопль повторился, перешел в протяжный вой и завершился целой серией нечленораздельных душераздирающих криков. Это было ужасно.

— Неужто это он? — спросил ты испуганно.

— Да, у него всегда в это время начинается приступ. То есть приступы у него не каждый день, но если они бывают, то как раз в эти часы.

Мы оба слегка попятились. Женщина грустно улыбнулась.

— Теперь уж вы больше не настаиваете, чтобы вас впустили? Но не бойтесь, при нем всегда санитар.

— Мы крайне сожалеем, — пробормотал я, — мы не предполагали…

— Не извиняйтесь, — сказала женщина, — этого не поймешь, пока сам не увидишь…

К ней вернулась прежняя доброжелательность, но в глазах стояли слезы.

— Бедный Боб! — вздохнула она. — Я его помню еще ребенком. Такой был красивый мальчик! Такая умница! Но он стал слишком рано прожигать жизнь, не желал никого слушать, делал все, что в голову взбредет… Отец, конечно, поступил с ним чересчур сурово — сами посудите, выставил сына за дверь.

— Вы не знаете, они помирились, до того как?…

— Нет, не успели. Мистер Резерфорд смягчился уже после того, как Боб заболел. Его перевезли сюда. Вот уж почти год, как он здесь. Вначале он просто молол всякий вздор, но бывали и минуты просветления. А последние месяцы…

Крики возобновились. Это был рев дикого зверя, перемежаемый всхлипываниями и рыданиями.

— Есть ли какая-нибудь надежда? — спросил ты.

— Не знаю. Врач настроен не очень-то оптимистически. Он хочет попробовать новое лечение… электрошок, кажется, так это называют.

— А нельзя ли нам все же на него взглянуть?

Я изумился, услышав от тебя этот вопрос. Экономка заколебалась, потом вдруг решилась.

— Идите за мной, — сказала она. — Но не больше минуты. И обещайте мне не входить.

Она повела нас вокруг дома. Туман совсем растаял, на клумбах играло бледное солнце. С тыльной стороны дома была широкая застекленная дверь, к которой вели три ступеньки. Мы увидели комнату с голыми стенами; посреди комнаты стояла кровать. Санитар в белой блузе удерживал за локти высокого мужчину, одетого в домашний халат. Мужчина безостановочно кричал. Мы видели сначала только спину, но потом он повернулся к нам лицом.

Лицо хранило остатки былой красоты, но было искажено гримасой, взгляд блуждал, щеки ввалились. На него было больно смотреть. Особенно страшен был этот бессмысленный взгляд, этот открытый рот, из которого текла слюна…

— Это он, — пробормотал ты.

И тут случилось непредвиденное. Словно загипнотизированный кошмарным обликом Резерфорда, я не заметил неровности почвы, споткнулся о камень и наверняка растянулся бы во весь рост, если бы ты вовремя меня не поддержал. Почему Боб, который, казалось, пребывал в совершенно ином мире, за тысячи миль от нас, почему именно в эту секунду взглянул он в окно? Мой ли вид его взбудоражил? Трудно сказать. Но он весь задрожал и уставился на меня диким взглядом. Мне стало не по себе, и я инстинктивно сделал несколько шагов назад, сильно припадая на одну ногу, которую только что подвернул. Вдруг Боб резким движением вырвался из рук санитара, кинулся к двери и, распахнув ее, бросился на меня. Экономка и санитар схватили его за руки, и я с трудом освободился от его цепких объятий. Тут он снова принялся вопить, но теперь это не были нечленораздельные крики, — теперь он без конца повторял: «Рихтер! Рихтер! Рихтер!..»

До самого Чатема мы не произнесли ни слова: сцена подействовала на нас угнетающе. Я даже не подозревал, что, будучи сам раздавлен своим собственным горем, способен принять так близко к сердцу беду, обрушившуюся на незнакомого мне человека; безумие Боба Резерфорда поразило меня так сильно, что я, впервые со дня своего приезда в Лондон, почти забыл про Патрицию.