– И Кривуна впишите в ваш список, – сказал Степанян, любуясь кадрами. – Какой шедевр сняли! А я пришел сообщить пренеприятнейшую новость: будет еще как минимум один труп.
– Что ты сказал? – насторожился Владимир Васильевич. – Какой труп?
– Думаю, в ближайшее время грохнут господина Энса, банкира.
– Почему ты так думаешь? – спросил Валдис.
– Господин Энс тоже получил змейку, вернее, живого ужа, как и Кривун. Лег в кроватку, а под одеялом ползет... – Он подробно и с комментариями рассказал о встрече с Мироном Демьяновичем, закончил предложением: – Не хотите ли взять Кривуна себе? Заодно и Энса? У меня дел полно, а господин банкир – прямой путь к змеелову, если, конечно, вы его не провороните.
– Вот этого не надо, – выставил ладонь Владимир Васильевич. – Не надо сбрасывать дела на других. Кривун твой, занимайся сейчас только им, а к Энсу приставим «хвост». Выясни, как попали к Кривуну подарки, которые он от щедрот своих преподнес нищему банкиру. Мы должны хвататься за любую возможность, способную прояснить ситуацию.
– А знаете, мне понятен почерк убийцы. – Валдис в возбуждении заходил по кабинету. – Змейки и ужи не понт, не для нас старается змеелов, не запугивает город. Убийца запугивает тех, кого оставил напоследок, он их предупреждает: тебе конец, ничто тебя не спасет. Поэтому одним он подбросил игрушки после убийства, а другим, для кого старался, до убийства. Владимир Васильевич, а Мартын Ягудин всегда занимался кражами? Может, у него сложная биография, по которой прошлись убитые?
– Отдыхай, – вздохнул тот. – Ваша Клара намудрила. К тому же, как недавно сообщил Семеныч по прямой связи из морга, до пули она сильно набралась, весь труп пропитан алкоголем. Записку писала на автопилоте, по тексту видно. Мало ли что ей померещилось спьяну. А биография Ягудина укладывается в несколько слов: украл – погулял с бабами на всю катушку – сходил в колонию. Не было у него другой биографии. Да и не он убивает, хотя его уже ищут, не беспокойся. Ягудин предпочитает работать в одиночку, с собратьями не дружит. Потому что делиться не любит, зависеть от кого бы то ни было не хочет, следовательно, врагов как таковых у него нет, особенно смертельных. А у нас изощренный способ убийств и... думаю, все-таки месть.
– А где Платон? – вспомнил Степанян. – Что-то давно его не видел.
– Он не выходит на работу! – прорычал зам грозно, будто Степанян виноват, что Платон прогульщик. – На сегодня хватит.
Наступали сумерки. Лера была не из тех, кто, столкнувшись с проблемой, мгновенно выстраивает план на следующий день, месяц, год. И неважно, сбудется план или нет, следующий день даст новые идеи. А Лера окончательно раскисла, когда поняла, что дверь в этот дом для нее закрыта навсегда, что правду рассказать у нее язык не повернется. Она поднялась, повесила на плечо сумочку, нащупала кассету, хотя прятать ее теперь не от кого. Чемодан не взяла, просто забыла о нем, и пошла к воротам, плохо представляя, куда идет...
Серебристый «Форд» тронулся за ней.
– Подъехать ближе? – спросил водитель.
– А что, заломим ручонки и в машину – секундное дело, – согласился пассажир на заднем сиденье.
– Крик поднимет, а тут народу полно, все знают друг друга, – проворчал недавний гость Антона. – Если б темно было. А то запомнят номер и нас тоже... На хрен тебе проблемы? Ждем, когда подфартит.
Но Лера не сворачивала в тихие переулки, а, словно боясь остаться одна в большом городе, ставшем чужим, выходила на людные улицы. Внутри прижилась пустота, будто все ее чувства изжиты. В памяти Лера прокручивала кошмар, который недавно пережила...
Ночь и тишина приносили относительное облегчение, отчего-то день на Леру действовал угнетающе, хотелось спрятаться от света. Она плотно задергивала шторы, пила снотворное и ложилась спать, но сон не приходил. Изредка Лера забывалась, снилось ей все то же: поляна, Генрих, насильники и неизвестный. В холодном поту она вскакивала, случалось, кричала. Когда перепуганная нянька вбегала к ней, Лера махала на нее руками, мол, уйди, я заболела. И шла в ванную, отмокала от грязи, в которую ее втоптали. Лишь ночью она сходила вниз выпить воды, просто походить по дому, днем Лера не притрагивалась к еде и не выходила из спальни.
Однако ночью чувство вины, сменявшее дневные страхи, терзало ее с неменьшей силой. Однажды, взяв со столика таблетки, Лера замерла: а если все разом выпить? И не будет ни страхов, ни вины, ни воспоминаний. А сколько надо выпить, чтоб сразу? Вдруг этого мало? Тогда будет стыдно, придется объясняться... Нет, она не расскажет мужу о том, что с ней случилось. Лера осознала, как ей повезло, что вышла замуж за Антона, причинить и ему боль – это несправедливо. У нее задрожал подбородок, из глаз хлынули слезы.
– Дура, дура, дура...
Как она себя ненавидела! Но упаковку таблеток отложила. Ее смерть причинит боль Антону, остается только искупить вину... а как? Одно ясно: ее раскололи на мелкие части, теперь их не собрать, значит, прежней она уже не станет. Но почему? Почему Генрих так поступил?
Этот вопрос возник спонтанно, но он же и вывел ее из состояния упадка, когда жизнь не мила. Лера долго мерила шагами комнату, пока не вспомнила о незнакомце. Почему он там оказался? Почему стрелял в них? Во всем этом ей виделась не случайность, посланная свыше, а закономерность. И вот тогда Лера вспомнила, как незнакомец бросил ей кассету. Она кинулась к сумочке, вытрясла из нее содержимое прямо на пол, нашла кассету. Потом спустилась вниз, взяла кинокамеру, взбежала наверх, молясь:
– Только бы она подошла.
Подключив камеру к телевизору в спальне, Лера застыла перед экраном, усевшись прямо на пол. Появилось изображение, но в следующий момент радость перекрыл мертвый ком, застрявший в горле и душивший ее.
Вот Лера закалывает волосы, стоя в одном купальнике, и бежит к протоке. Теперь Генрих разделся догола, посмотрел в сторону, кому-то сделал знак пальцами о’кей и пошел к воде.
Следующий кадр. Он обнимает ее, стоя сзади, снимает лифчик от купальника и бросает его на берег. Листики с дерева от ветерка опустились на экран, чья-то рука их убрала... Поцелуи... Генрих взял ее на руки...
– Они что, были там с самого начала?! И все снимали?!
Теперь он уложил ее на плед. Удачно уложил, вдоль и напротив камеры. Страстные поцелуи взяты крупным планом, а когда Генрих начал целовать ее тело, крупный план задержался на одурманенном лице Леры, затем отдалился. Сняли все: и как он стягивал с нее стринги, потрясая торчащим членом, и как раздвигал ее ноги, и движения двух тел в экстазе, когда Лера отвратительно стонала. И снова взяли крупный план с ее перекошенным от скотского удовольствия лицом.
Смотреть было противно, она опустила голову, беззвучно рыдая. Два ублюдка были там с самого начала и все сняли на пленку, а Генрих знал это.
Услышав свои же крики, Лера опять подняла голову, уменьшила звук. Но теперь на экране была одна трава. И жуткие вопли, ее вопли. Записан был диалог Генриха с насильниками, потом выстрел...
Лера перемотала пленку на начало, не включала, чтобы заново посмотреть свой позор. Ей нужно было время прийти в себя, отдышаться, а дышала она так, будто попала в газовую камеру. Кружилась голова, как у пьяной. Не имея сил, Лера легла на ковер.
– Значит, он знал, что так будет? – проговорила она через полчаса. – Нет, не может быть. Он не мог...
Но эта мысль засела глубоко. Мысль нуждалась в объяснении, иначе недолго и с ума сойти, а объяснению поступок Генриха не поддавался. Первое, что пришло ей в голову, – она попала в руки садистов, которые снимают свои подвиги на пленку, потом смотрят, получая наслаждение. Убедительно, но не совсем. А незнакомец с пистолетом откуда взялся? Место безлюдное, вдали от города, он не мог там появиться случайно. Тогда зачем они это делали? Почему там появился незнакомец? Превозмогая отвращение, Лера включила запись, смотрела, стиснув зубы. На диалоге увеличила громкость.
