— Народ, я только что, знаете, что понял? — медленно сказал Педро. — Оказывается, мы все живем две жизни. Одну жизнь мы живем, как обычно, а другую жизнь мы живем во сне. И, пока мы не спим, наша вторая жизнь, та, которая во сне, продолжается. Просто мы ее ни фига не помним. Вот прикиньте, как было бы круто, если бы во сне можно было зацепиться за ту точку, на которой закончился сон, и потом именно в нее вернуться. Было бы две абсолютно параллельных жизни.
— Педро, тебе надо свою голову институту завещать. Они по ней будут диссертации писать, — сказал Толик.
Педро Толика не слышал и продолжал говорить:
— Ну, смотрите. Вот ты просыпаешься всегда на той же кровати, на которой заснул. То есть бодрствование начинается на том же месте, на котором оно прервалось. И только поэтому тебе кажется, что вот это и есть твоя настоящая жизнь. Потому что есть какая-то внешняя неизменность. При том, что внутреннее все, ну, сознание то есть — оно-то как раз менялось, пока ты лежал на кровати, потому что ты не просто лежал, а видел сны. Так вот прикинь, что бы было, если бы ты во сне тоже возвращался в ту же точку, в которой сон прервался? Ну, типа, снилось тебе, что ты сейчас кого-то трахнешь, и на самом интересном месте ты проснулся. А тут, когда ты в следующий раз засыпаешь, сон начинается в том же месте, что вот кого-то ты сейчас трахнешь. Прикинь? Я только думаю, что так люди перестали бы спать, если, допустим, сон прервался на каком-то кошмаре, и они знают, что, когда заснут, там же он и начнется. Но главный прикол в том, что вообще стало бы непонятно, где твоя реальная жизнь, а где — нет. Они обе стали бы реальными! И вообще такого понятия, как сон, не стало бы больше. И такого, как жизнь — тоже! Ты же все равно обязательно заснешь когда-нибудь и обязательно проснешься. Поэтому эти обе жизни стали бы равноценными. И кошмары, и все, что нам снится, — это все стало бы параллельной реальной жизнью. А может, уже так и есть, просто мы не помним ни фига?
Потрясенный его монологом, с книжной полки упал Гессе, а за ним просыпался Норин бисер и ее же стеклянные бусы.
— Сдается мне, вы что-то дивное изволили курить сегодня, сударь, — сказала Нора. — И не поделились с друзьями.
— Держите, — сказал Педро, протягивая остальным беломорину.
— Ну, началось. Я пошел на тренировку, курите свое говно сами, наркоманы, — сказал Толик.
По стаканам разлили джин-тоник из пластиковой бутылки. Нора сделала две затяжки. Потом третью. После четвертой ей показалось, что в комнате пахнет горами, теми горами, куда они в прошлый раз ходили в поход.
Она увидела со стороны, как они с Толиком полулежат над речкой и смотрят на стволы деревьев, упавшие в Бешенку и живущие в ней, как змеи. Над ними дрожат тонкие свечки цветов одичалых каштанов, на дальних хребтах виден снег в серых морщинах, вокруг пылают, как тот пылающий куст, рододендроны, и покрытые мхом валуны пялятся в лес.
Нора сказала тогда Толику:
— Мне кажется, нигде не может быть лучше, чем здесь — ни в Швейцарии, там, нигде. Просто потому, что лучше не бывает. Как ты думаешь, ты бы мог уехать отсюда?
— Из Бешенки?
— Из России, дурак!
— Я думаю, нет.
— И я тоже не могла бы. Не дай Бог.
— А чего не дай Бог-то? Если сама не захочешь, тебя никто не заставит.
— Это тебе так кажется, что никто не заставит. Ты просто погромы не видел.
— А ты, можно подумать, видела?
— Конечно, видела. В восемьдесят девятом, не помнишь? Когда начался Карабах и тут за ночь провели демобилизацию. Всех мужиков собрали и сказали семьям, что отправят их в Карабах разбираться. А те, кто остался, утром пошли бить нерусских. Типа, мстить, за то, что их мужиков на чужую войну послали. И к нам во двор тоже пришли.
— Ну, и как это было?
— А как ты думаешь? В моей жизни ничего вообще страшнее никогда не было. И не будет, я надеюсь. Я когда увидела, как у нас окно разлетелось прямо над бабушкиной головой, и мама кричит, и сестра спряталась в шкаф… не хочу даже вспоминать.
Толик приподнялся на локте.
— Ну и что, ты после этого не хочешь уезжать из России?
— Не хочу. Это же все равно моя Родина.
— Какая она тебе на хрен Родина? Она тебе не может быть Родиной, потому что в тебе нет русской крови. Ты никогда ее не сможешь любить так, как я ее люблю.
— Я больше люблю, чем ты, Толик. Тебе нечего ей прощать. А я ей простила погромы.
Нора снова затянулась. Постепенно ее зрение покинуло ее, а за ним покинул и слух. И оба вселились в холодильник. Теперь не Нора, а холодильник стоял и видел, как глупо смеется Димка, и удивленно слушал, что говорит Педро. А Педро смотрел в окно и говорил непонятно:
— Пацаны, я тут Библию прочитал. Я офигел. Я понял, что значит загробная жизнь. Это все реально будет, все, что там написано. Только не надо дословно воспринимать. Вот смотрите, понятно же, что в конце кто-нибудь изобретет какое-нибудь цифровое средство, чтобы не умирать. Ну, типа, как клонирование изобрели. Вы представляете, этот чел, который изобретет, кем он станет для всех людей? Он будет как все нобелевские лауреаты вместе взятые! Он будет спасителем! Он будет мессией! Вот вам и второе пришествие. Так он мало того что изобретет средство, чтобы не умирать, он еще придумает, как этим средством воскрешать уже умерших! И вот тут начнется как раз то, что называется чистилище. Все люди, ставшие бессмертными, начнут спорить, кого воскрешать, а кого нет. Всех же нельзя воскресить, потому что места на земле не хватит. Никого не воскрешать тоже не смогут, потому что богатые и те, кто у власти, все равно всех обманут и воскресят своих близких по-любому. То есть придется воскрешать выборочно, а выборочно воскрешать тоже нельзя, потому что это дискриминация. Ух ты, спутник полетел! — сам себя перебил Педро. — Давайте выпьем за его здоровье!
Выпили за здоровье спутника. В открытое окно на свет неслась липкая мошкара. Педро продолжал:
— Ну и, короче, эти бессмертные люди — это и будут ангелы, которые про нас будут решать, кому из нас, умерших, вернуть жизнь, а кому нет. И они будут в ООН или где там еще обсуждать критерии, типа, по которым надо отбирать людей, подлежащих воскрешению. Они придумают цифровой метод, как вычислять из базы твоей жизни, стоит тебя воскрешать или нет. Ну вот, короче говоря, если ты был хороший чел, то тебя воскресят и даруют тебе вечную жизнь, а если нет, то нет, и ты будешь продолжать гнить. Так в Библии по большому счету и сказано. Там же сказано, что вначале было слово. В начале было слово, а в конце будет цифра!
Тут в комнату ворвался всклокоченный Толик и заорал:
— Пацаны, берите паспорта и бежим отсюда! Из-за того смерча в Широкой Балке у нас может дамбу прорвать. Я щас по радио слышал. А если ее прорвет, то нас затопит до четвертого этажа!
— Урра-а-а! — заорал Педро. — Бежим смотреть, как ее прорвет! Это же самое крутейшее, что мы можем увидеть в своей жизни!
Смерч, как юла, взвился над морем у Широкой Балки, и рухнул на город Новороссийск, и потащил за собой дома и кафешки, турбазы и скверы, мосты и машины, палатки на пляжах и всех, кто в то время был в этих палатках, кафешках, на пляжах и в скверах. За час смерч вылил на город годовую норму воды, оставив на городских холмах разбитые улицы, покрытые двухметровым слоем фанеры, металла, деревьев, разорванных автомобилей, рухнувших крыш и опор и человеческих тел с застывшим на лицах кошмаром, а в низинах на месте проспектов — бурлящие реки, несущие камни и трупы дальше за город, в Кубань.
Ухоженные дачи на склонах — зависть друзей и знакомых — слизало волной первыми и унесло в открытое море вместе с людьми. От детского сада, где любили ходить на прогулки к журчащей недалеко от забора речке, остался один фундамент. Речка, взбесившись, сожрала детсад за минуту.
Через час на дорогах руками ловили сазанов.
Необъятная уйма воды вздыбила реки и речки и понеслась вместе с ними в главную реку — Кубань. И Кубань взбеленилась. Махнула ручьями, протоками и разнесла свои города и поселки, развалила саманные мазанки, выгнала на дорогу из своих светлых лесов испуганных лис и косуль, а потом залила и саму дорогу, по пути отбирая у своих работяг-казаков все, что копили и строили целую жизнь.
