– О, Каору… – будто в сладком кошмаре, произнесла Андзю хриплым голосом имя мужчины, который до недавнего момента был ее младшим братом.

В это мгновение она подумала – солнце потому такое слепящее, что хочет испепелить их. Внезапно ее милый Каору, которого она нянчила и воспитывала, занял место мужчины ее мечты, до сих пор остававшееся вакантным. Больше Андзю не могла отвергать Каору. Пожелай он этого, она позволила бы ему все.

– Андзю, сестра… – прошептал Каору ей на ухо. Он пытался сказать еще что-то, но Андзю остановила его:

– Не говори ничего. – В словах Каору Андзю почувствовала его противоречивое отношение к Токива, доверие к ней, Андзю, душевные порывы, которые невозможно выразить словами.

Вдруг в небе над рекой послышался вороний крик, и Андзю пришла в себя. Она сделала резкий вдох и оцепенела, в то же мгновение Каору испугался своей слабости, отодвинулся от Андзю и закашлялся. Возле его глаза остался след помады Андзю. Она вытерла пятнышко носовым платком. Они оба чувствовали себя неловко и старались не смотреть друг на друга.

Чтобы избавиться от гнетущей тишины, Андзю спросила:

– Ты, наверное, хочешь поехать в Америку?

Не скрывая замешательства, Каору бросил взгляд на Андзю и кивнул, весьма неуверенно. Андзю настаивала:

– Значит, поедешь?

Каору ответил тихо:

– Поеду.

Андзю поняла: мысли Каору – там, где Фудзико. Про это Андзю не стала расспрашивать. Ей казалось, стоит произнести имя Фудзико, как та отберет у нее все чувства Каору, обращенные к ней. Андзю убеждала себя: Каору просто хочет уехать из Японии, он хочет поехать в страну, где родился и вырос его дед. Она заставляла себя думать так, чтобы избавиться от ревности к Фудзико.

На следующий день после того, как Каору приоткрыл Андзю свое мятущееся сердце, он начал собираться в путь. Взял в университете академический отпуск, подал документы на загранпаспорт, получил визу и за две недели закончил сборы. Он намеревался стать слушателем в американском университете, куда его устроил сотрудник «Токива Сёдзи» в Америке. Из города, где находился университет, можно было доехать до Бостона, где жила Фудзико, за два часа на поезде или за три часа на автобусе.

Узнав от Андзю о том, что Каору не чувствовал себя свободным в доме Токива, Сигэру вздохнул:

– Вот как? Неужели он был настолько несвободен… И постоянно старался доказать, что он – настоящий сын? – Голос Сигэру задрожал, и он закрыл глаза руками.

Так Андзю впервые увидела, как отец плачет из-за Каору.

Хотя Сигэру не мог скрыть своей жалости к Каору, хотя он и раскаивался как отчим, все же взять фамилию Нода он ему не разрешил.

– Если тебе во что бы то ни стало хочется стать Каору Нодой, – сказал он, – возьми это имя как неофициальное или как псевдоним. Но настоящее твое имя – Каору Токива.

На просьбу Каору выгнать его из дома Сигэру ответил другим наказанием:

– Токива никогда не выгонят Каору.

Каору не стал перечить.

Проводить Каору в аэропорт приехали четверо: Андзю, прогулявший тренировку Кумоторияма, призер Всеяпонских вступительных тестов Ино и самая большая грудь Японии Митиё.

В зале аэропорта, пытаясь утешить плачущую Митиё, которая жаловалась, что ее предали оба брата, Каору сказал:

– Познакомься с моими друзьями. Перспективный сумоист Кумоторияма и бестолковый умник Ино. Они оба боготворят гигантскую грудь. Предсказываю тебе, Митиё: ты станешь иконой для всех маменькиных сынков мира.

– А я-то хотела купить тебе что-нибудь на свою денежную компенсацию. Хитрый. Сбегаешь, да? В Америке опять прицепишься к большим сиськам, подлюка. Ничего, я другим мужикам тоже дам к моим присосаться.

Кумоторияма и Ино ошеломленно поглядывали на Митиё, которая вопила пронзительным голосом на весь аэропорт. Услышав ее последнюю фразу, Ино тут же встрепенулся:

– Дайте, пожалуйста.

Кумоторияма залепил Ино пощечину, Андзю и Каору рассмеялись, а Митиё, словно впервые увидев Ино, сказала:

– Это еще что за бледная поганка?

Пока Каору не скрылся за воротами таможенной зоны, Митиё не отходила от него ни на шаг, прижималась к нему грудью, осыпала поцелуями. Когда пришла пора расставаться, Каору пожал каждому руку отстранился от Митиё и пошел вниз по лестнице. Но тут же взбежал обратно, будто забыл что-то, подошел к Андзю, с которой толком не попрощался, наклонился к ней, как будто хотел шепнуть ей что-то на ухо, и опять побежал вниз. Никто не мог понять, что произошло за эти несколько секунд и что хотел сделать Каору. Только губы Андзю знали это.

– Тетя Андзю, вы тоже были влюблены в папу?

Кажется, Андзю не хотелось отвечать на твой вопрос, она улыбнулась, не раскрывая губ. Хотя она охотно рассказывала о любви Каору и Куродо, не скрывая никаких подробностей, о себе она отшучивалась:

– Это истории прошлого века.

Может быть, ей нужно было как следует покопаться в своих воспоминаниях, чтобы быть честной перед собой? А возможно, когда из глубин ее памяти всплывало давнее, щекочущее ощущение и она встречалась с той, двадцатилетней Андзю, ей хотелось разобраться в своих тогдашних чувствах, оставшись наедине с собою.

– Это была любовь? Как ты думаешь? – спросила у тебя Андзю.

– Ну, в некотором смысле да, наверное.

– В некотором смысле, – многозначительно засмеялась Андзю.

– Вы, скорее всего, решили не мешать Фудзико, да?

– Нет, не в этом дело. Я потом бесконечное число раз прокручивала в памяти тот день. Что я чувствовала, когда обнимала Каору, что за нехорошее предчувствие у меня возникло? Что Каору было нужно от меня?

Казалось, Андзю прислушивалась к голосам, звучавшим из далекого прошлого.

Вот что пришло в голову тебе, ровеснице тогдашнего Каору.

Несмотря на то что для них, не связанных кровным родством, изначально не существовало никаких табу, десять лет они играли роли брата и сестры, и эту стену преодолеть было непросто. Даже если у Каору – после того как он ушел из дома Токива – появилось право стать возлюбленным Андзю, то она сделала свой выбор: навсегда считать Каору младшим братом. Она полагала, что только это может продлить ее любовь к Каору и надолго удержать их от расставания.

Андзю выслушала тебя и сказала:

– Я тоже раньше так думала, но сейчас у меня другая точка зрения. Захоти Куродо в свое время продлить отношения с Таэко Мацубарой, он бы поступил так, как ты говоришь. Но у нас с Каору все было иначе. Может быть, если оглянуться на результат, покажется, что нет никакой разницы, но, по-моему, в тот миг Каору жил ощущением момента. У реки Т. М. были не только мы с Каору, но и еще один человек.

– Кто же?

– Фудзико. Каору смотрел на меня – я была у него перед глазами, – а видел он Фудзико, которой там на самом деле не было. То есть я выступила в роли Фудзико.

Любовь Каору не умерла. Несмотря на то что их разделял Тихий океан, нет, именно потому, что их разделял Тихий океан, любовь Каору продолжалась. Прошло уже пять лет с момента их расставания. Чио-Чио-сан, предайная Пинкертоном, прождала три года и сама убила свою любовь. Но Каору не терял надежды даже спустя пять лет.

– Я считала: пока они обмениваются письмами, пока Каору продолжает писать стихи и петь песни, его любовь жива, – продолжала Андзю. – Но однажды образ Фудзико исчез, и Каору, до тех пор не находивший себе покоя, перестал действовать. Я думала, что его съедает червь тоски и что эта тоска – от несчастной любви. Но я ошибалась. Его любовь просто впала в зимнюю спячку.

– А потом Каору очнулся ото сна, да?

– Закончилось его детство. А любовь из наивного детского увлечения переросла во взрослое безумие. Тогда и тоска Каору, и его безрассудство становятся легко объяснимы. Я думаю, отважно решив опасные проблемы Токива, он доказал, что повзрослел. Действуя в своей манере, он хотел получить право любить Фудзико. И превратился из гусеницы в бабочку. В тот день на берегу реки Каору в последний раз был моим младшим братом. В моей памяти навсегда останутся дрожащая спина Каору в ту его первую ночь в доме Токива и выражение его лица тогда, у реки.