– Ты откуда?

– Я родился в Харбине, – ответил Нода. – Мой отец – в Нагасаки, а мать – в Петербурге. Наша семья любила путешествовать. Началось путешествие в конце девятнадцатого века, и сам я родился в пути. Вот и тяну эту лямку, доставшуюся мне от отца, продолжаю путешествие. Это тебе не эстафета.

– Ты японец? – спросил Сигэру. Он был пьян и не стеснялся задавать прямые вопросы.

Нода вздернул брови, пристально посмотрел на Сигэру и сказал:

– Во мне намешано много кровей, но я японец. Как лапша Нагасаки-тянпон.[15] Ты любишь тянпон?

– Да, вкусное блюдо.

– В следующий раз приготовлю тебе.

Сигэру уже и думать забыл, что его обещали угостить тянпоном, когда на его имя пришел большой конверт. Отправителем значился композитор, с которым они выпивали полгода назад в барах Гиндзы и который произвел на Сигэру сильнейшее впечатление. В конверте лежали три страницы – ноты фортепианного произведения. К нотам была приложена записка:

На титульном листе стояло шутливое название «Нагасаки-тянпон № 1».

Оказалось, что композитор живет на противоположном берегу реки, всего в двух станциях езды от дома Токива. Они стали вместе выпивать, с того времени и начались прогулки Сигэру. У Куродо Ноды и его жены Кирико недавно родился мальчик, и в знак дружбы Куродо попросил Сигэру дать ребенку имя.

Мальчика назвали Каору. Всякий раз при звуках «Колыбельной», которую написал для него отец, он с беспокойным выражением лица начинал сучить ручонками, как будто пытался ухватиться за что-то, и агукал. Если никто не обращал на него внимания, он повышал голос на три тона и заходился в крике.

Каору с самого младенчества кричал хорошо поставленным голосом.

Куродо Нода изучал композицию самостоятельно, по учебнику Шенберга. Может быть, из-за надменного отношения к окружающим, которое выражалось и в словах и в поступках Куродо, а может быть, из-за того, что он не принадлежал к узкому академическому кругу – так или иначе, ему приходилось мириться с положением, абсолютно не соответствующим его способностям. Ему не давали работу ни на радио, ни на телевидении, ни в кино. На конкурсах композиторов он никогда не доходил до последнего тура. Чтобы содержать семью из трех человек, он работал концертмейстером, брался за аранжировки популярных песен.

Сигэру часто приглашал Куродо в ресторан, на скачки и на теннис, выступая в роли товарища по развлечениям. Кроме того, он давал ему заработать – например, во время приемов в «Токива Сёдзи» устраивал салонные концерты, где известные пианисты исполняли произведения Ноды.

Посещать дом на противоположном берегу реки стало для Сигэру естественной потребностью – так жарким летом хочется отправиться в горы подышать. Почему-то ему казалось, что сюда нужно возвращаться, и, сам того не замечая, Сигэру очень привязался к этому дому, который стал для него тем местом, где можно быть самим собой, никого не стесняясь. Вздыхать, когда вздыхается, громко смеяться, когда смешно. Конечно, все это благодаря незаметной заботе жены Ноды, Кирико. Когда Сигэру сидел по-турецки на полу чайной комнаты в доме Ноды, пил саке, которое наливала ему Кирико, ел восхитительную еду, которую готовила Кирико – от этой еды никогда не бывало изжоги, – ему хотелось передать кому-нибудь ждавшее его кресло управляющего «Токива Сёдзи» и остаться просто сыном хозяина, беззаботно живущим на доход от акций. Только одно останавливало его от исполнения этих праздных желаний: Кирико была женой его друга. Если бы не это обстоятельство, она могла бы стать для Сигэру самой желанной любовницей.

– В нашей семье во всех поколениях обожали матерей. Я был чрезвычайно привязан к матери, и мой отец тоже. Наверняка и Каору станет таким. Мужчины нашей семьи в любом возрасте очень нежно любили матерей, и тому есть глубокая причина, – однажды заметил Нода, рассказывая о своей семье, что бывало с ним крайне редко. Наверное, трехлетний Каору, с которым в чайной комнате играла мать, натолкнул его на эти мысли. Может быть, Нода хотел сказать, что ревнует жену к сыну.

– Значит, есть глубокая причина того, что все мужчины в семье сильно привязаны к матерям? Что же это за причина? – спросил полушутя Сигэру, и Нода ответил ему с многозначительной улыбкой:

– Когда-нибудь я подробно расскажу тебе об этом.

– Кирико похожа на твою мать? – спросил Сигэру, попробовав зайти с другой стороны.

Немного подумав, Нода тихо ответил:

– Просидев несколько часов кряду за сочинением музыки, я смотрю на Кирико, на ее непринужденные жесты и вспоминаю мать. Я не свожу с нее глаз, а она говорит мне с улыбкой: «Что смотришь?» Ее голос не отличишь от голоса матери в молодости. Правда, Кирико родилась в Ёсино провинции Ямато, а мать – еврейских кровей, что у них может быть общего? Но, как ни странно, море и небо похожи. В пасмурные дни граница между ними исчезает. Так и мать с женой, наверное, связаны линией горизонта.

– А каково быть сыном еврейской матери? – Сигару задал и этот вопрос.

Нода ответил:

– Да ничего особенного, – и в свою очередь спросил:

– А каково воспитываться в буржуазной семье?

Пока Сигэру пытался найти ответ, Нода сказал:

– Мы с тобой как принц и нищий. Завидуем жизни друг друга. Ты приходишь в эту заячью норку, чтобы примерить на себя кусочек моей жизни. Тебе до смерти надоели гольф и теннис, тебе хочется найти какое-то новое увлечение, вот ты и общаешься с бедным музыкантом. Разве не так? Ну, и я тоже, общаясь с тобой, узнал о мире, который не мог себе и представить. Но, как и ты, я увидел только маленький его кусочек, да и то краешком глаза. Ну а потом и я и ты, мы оба возвращаемся к своей, более подходящей нам жизни. Ты – исполнительный директор компании, успешно проворачиваешь торговые сделки, я сижу у рояля и пишу музыку, которую некуда пристроить.

На третий год знакомства Нода стал понемногу рассказывать о своей матери, об отце, о своем детстве, которое нельзя было назвать счастливым, а также о своих мечтах.

У Ноды было две матери.

Одна мать, еврейка, воспитала его, другая – дала ему жизнь, а сама умерла.

В его памяти осталась только еврейская мать, но и она умерла в разгар послевоенной сумятицы. После окончания войны они вместе с отцом были депортированы в Японию и некоторое время жили в Ёсино, на родине кровной матери Куродо.

– Моя любовь к матери непростая. Я не смог ничем отблагодарить мою еврейскую мать Наоми, которая научила меня игре на рояле и азам композиции. Наоми на иврите значит «радость». Имя матери всегда было связано в моем сознании с радостью от занятий музыкой. Я продолжал сочинять музыку, хотя бы в память о матери. В моей музыке кто-то может услышать нечто высокопарное и издевательское, но в ней – мои молитвы. С другой стороны, я всегда думал о той матери, которая дала мне жизнь. Я совсем не помню ее и не успел полюбить. Я узнал от отца о своей настоящей матери после смерти Наоми. У меня и сомнений не было, что я – сын Наоми. Хотя во мне текла другая кровь, внешне мы были похожи. Вообще-то нет, не знаю, как было на самом деле. Может, я действительно родной сын Наоми, как я считал до тринадцати лет, а может, и нет. Иногда я думаю, что отец солгал мне, чтобы воспитать из меня японца. То есть он взял и придумал другую, кровную, мать?!

Фотография Наоми сохранилась, а вот фотография родной матери пропала куда-то в послевоенной суматохе, и Куродо так и не узнал, похож ли он на свою родную мать.

– Но если твоя мать не еврейка, почему ты похож на Кафку? – спросил Сигэру.

– Это от отца, – коротко ответил Нода.

Отец Ноды был наполовину американцем, и Ноде передалась четверть дедовской крови.