Она нахмурилась, но согласилась.

— Недавно, Гордиан, ты спросил у меня, признался ли Секст-младший в убийстве отца или же я его подслушала. Ни то, ни другое не совсем верно. Это Богиня открыла мне истину. Не в словах, но с помощью видения. Но то была ее рука — я в этом уверена, — которая подняла меня, когда я лежала ниц в ее святилище, и повела вниз по коридорам в ту часть дома, где остановились Росции.

Она сузила глаза и стиснула пальцы. Ее голос стал низким, точно во сне.

— Я натолкнулась на младшего Секста в одном из проходов: он тупо слонялся по дому, слишком пьяный, чтобы заметить меня в темноте. Он что-то бормотал себе под нос, и то рыдал, то смеялся. Смеялся оттого, что был оправдан и свободен. Рыдал от стыда и бесполезности своего преступления. Его мысли были путаны и бессвязны; он начинал что-то говорить и тут же останавливался, но смысл его бреда я уловила безошибочно. «Я убил старика, убил так же несомненно, как если бы нанес удар собственной рукой, — повторял он. — Я все подстроил и считал часы, оставшиеся до его смерти. Я убил его, убил родного отца! Я был во власти правосудия и ускользнул!»

Когда я услышала эти речи, кровь прихлынула к моим ушам. Представьте себе, что я чувствовала, стоя незамеченной в темном коридоре и слыша, как Секст сознается в собственном преступлении. И рядом не было никого, кроме меня, — кроме меня и Богини. Я почувствовала, как она вошла в меня. Я знала, что мне делать.

Похоже, Секст двигался по направлению к спальне дочерей — зачем, понятия не имею; он был так пьян, что я решила, что он заблудился. Он попробовал войти внутрь, но мне было ни к чему, чтобы он перебудил девочек. Я зашипела на него, и он страшно испугался. Я подошла ближе, и он начал съеживаться. Я велела ему выйти на балкон.

Лунный свет был невыносимо ярок, точно на нас смотрела сама Диана. Этой ночью она и впрямь охотница, а Секст — ее добыча. Свет опутал его, словно сетью. Я потребовала, чтобы он выложил мне правду. Он пристально смотрел на меня, словно обдумывая, поверю ли я его лжи, как все остальные. Но луна светила слишком ярко. Рассмеявшись и всхлипнув, он посмотрел мне в глаза и сказал: «Да! Да, я убил твоего старого любовника. Прости меня!»

Он повернулся ко мне спиной. От края балкона его по-прежнему отделяло несколько шагов. Я понимала, что никогда не сумею подтолкнуть его к перилам и столкнуть вниз, несмотря на то, что он был так пьян, а лунный свет придал мне такую силу. Я молилась Богине, чтобы она придвинула его поближе к перилам. Но Богиня вела меня до сих пор, и я сама должна была завершить начатое.

— Тогда ты протянула руку, — сказал я, — и вытащила из волос заколку.

— Да, ту самую, что была на мне во время суда, украшенную лазуритом.

— Ты нанесла удар в шею, и заколка прошла насквозь.

Мускулы ее лица стали дряблыми. Ее плечи поникли.

— Да, наверно, так я и сделала. Он не закричал, только издал странный, булькающий, задыхающийся звук. Я вынула заколку; крови на ней почти не было. Росций потянулся к горлу и, шатаясь, шагнул вперед, потом ударился о перила, и я решила, что теперь он точно упадет. Но вместо этого он остановился. Тогда я что было силы толкнула его. Он не издал ни звука. Потом я услышала, как его тело ударилось о лестницу.

— А потом упала на колени, — сказал я.

— Да, я что-то такое припоминаю…

— Ты посмотрела вниз и вцепилась в перегородку — вцепилась так крепко, что сломала о камень кончик ногтя.

— Возможно. Этого я не помню.

— И что стало с заколкой?

Цецилия смущенно покачала головой.

— Думаю, я ее выбросила во тьму. Наверно, она потерялась в сорняках. — Поведав свою историю, она казалась совершенно выдохшейся. Глаза ее замигали, и она поникла, как завядший цветок. Руф тотчас подскочил к ней. — Дорогой мальчик, — прошептала она. — Ты не проводишь меня в мою спальню?

Мы с Тироном ушли, не прощаясь, оставляя за собой запах фимиама и сдавленные рыдания плакальщиц в святилище.

— Что за день! — выдохнул Тирон, когда мы вернулись в дом его хозяина. — Что за вечер!

Я устало кивнул.

— А теперь, если нам повезет, мы сможем часок поспать, пока не взойдет солнце.

— Поспать? Я не смогу заснуть. У меня голова идет кругом. Подумать только, еще утром Секст Росций был жив… Сулла еще ничего не знал о Цицероне… и я честно верил…

— Да?

В ответ он только покачал головой. Цицерон чудовищно его разочаровал, но Тирон ни за что не хотел его упрекать. Я последовал за ним в кабинет его хозяина, где горела лампа, ожидавшая его возвращения. Он оглядел комнату и подошел к груде свитков, сброшенных со стола Суллой.

— Пожалуй, приберу-ка я здесь, — вздохнул он, становясь на колени. — Чтобы чем-то заняться.

Улыбнувшись при виде его энергичности, я отвернулся к атрию и засмотрелся на игру лунного света на песке. Сделав глубокий вдох, я зевнул во весь рот.

— Завтра мы с Бетесдой уходим, — сказал я. — Полагаю, тогда-то мы с тобой и увидимся; а может, и нет, если у Цицерона найдется для тебя какое-нибудь поручение. Кажется, ты приходил ко мне давным-давно, не правда ли, Тирон, хотя было это совсем на днях. Не припомню дела, в котором было бы столько превратностей и поворотов. Может, Цицерон снова воспользуется моими услугами, а может, и нет. Хотя в некотором смысле Рим не так уж и велик, но мы с тобой можем больше и не встретиться. — У меня вдруг запершило в горле. Свою чувствительность я приписал полнолунию. — Наверное, я должен сказать тебе сейчас, Тирон, — да, здесь и сейчас, — что я считаю тебя превосходным юношей. Я говорю это от всего сердца, и, думаю, Цицерон со мной согласился бы. Тебе повезло, что твой хозяин так высоко тебя ценит. Ох, я знаю, иногда Цицерон может показаться бесцеремонным, но… Тирон?

Я обернулся и увидел, что он лежит на боку посреди разбросанных свитков, мирно посапывая. Я улыбнулся и тихонько подошел к нему. Во сне, освещаемый луной и лампой, oн выглядел как настоящий ребенок. Я опустился на колени и коснулся нежной кожи его лба и мягкой прядки волос. Я взял свиток, который он держал в руках. То был измятый список Еврипида, который Сулла читал, а потом швырнул через всю комнату. Мой взгляд упал на заключительные слова хора.

Я встал в середине утра, несмотря на то, что лег так поздно. Бетесда давно уже была на ногах и сложила наши нехитрые пожитки. Она помогла мне быстро одеться и следила за мной, как кошка, пока я подкреплялся хлебом и сыром; она была готова к возвращению домой.

Пока Бетесда нетерпеливо поджидала меня на утреннем солнышке в перистиле, Цицерон позвал меня к себе в кабинет. По его словам, Тирон отсыпался в своей комнате, и поэтому он лично достал серебряный ларчик и нетугой кошелек с монетами и с точностью до последнего сестерция отсчитал мой гонорар.

— Гортензий говорил, что принято вычитать за стол и проживание, которые я тебе предоставил, — вздохнул он, — но я и слышать об этом не хочу. Напротив… — Он улыбнулся и добавил к горке еще десять денариев.

Нелегко задавать неприятные вопросы человеку, только что выплатившему тебе приличный гонорар, да к тому же еще и внушительную премию. Собирая монеты, я смиренно опустил глаза и сказал как можно более непринужденным тоном:

— Остается еще несколько вопросов, Цицерон, которые меня озадачивают. Вероятно, ты мог бы меня просветить.

— Да? — Его вежливая улыбка привела бы в бешенство кого угодно.