— Показывай дорогу.

Он кивнул и с опаской отворил дверь. Перемычка оказалась такой низкой, что мне пришлось нагнуться. Тирон следовал за мной. Идти ему было незачем, и я собирался оставить его снаружи, но, оглянувшись, я увидел на его лице выражение такой решимости, что не стал ему препятствовать. С едва слышным скрипом он притворил за нами дверь.

У девушки, юной и хорошенькой, были длинные черные волосы и кремовая кожа, которая в неярком свете лампы блестела, точно мед. Будь она куртизанкой, ее внешность не привлекла бы к себе внимания, но для простой служанки ее красота была нелепой и вызывающей. Хрисогон славился тем, что любил окружать себя очаровательными декорациями и игрушками.

— Вот эти люди, — объяснил Руф. — Ты можешь тихо провести их наверх, чтобы никто не заметил?

Девушка кивнула и улыбнулась, словно в ответ на глупый вопрос. Затем ее губы раскрылись, она затаила дыхание и обернулась. Дверь за ее спиной приотворилась.

Комната была узкой и низкой; вдоль стен протянулись полки, все было заставлено бутылками, кувшинами, вазами и мешками. С потолка свисали вязанки чеснока, пахло затхлостью. Я как мог глубже вжался в один из углов, прикрыв собою Тирона. В тот же миг Руф скользнул рукой по груди девушки и приблизил ее к себе, слившись с ней устами.

Дверь открылась. Поцелуй продлился еще мгновение, и Руф ослабил объятия.

Человек, стоявший в дверях, был высок, широк в плечах — словом, настолько крупен, что почти загородил собой весь проход. Освещенные сзади волосы окружали его затемненное лицо блестящим, золотистым нимбом. Он хихикнул и шагнул ближе. Лампа, дрожавшая в руке у девушки, осветила его лицо снизу. Я разглядел голубизну его глаз и ямочку на широком подбородке, высокие скулы и гладкий, безмятежный лоб. Нас отделяло всего несколько шагов, и, если бы не темнота, он наверняка заметил бы меня среди глиняных кастрюль и сосудов. Я понял, что девушка нарочно заслонила свет своим телом, ослепив непрошеного гостя.

— Руф, — произнес он наконец, смазывая звуки и странно нажимая на гласные. Интимный, как прикосновение, голос был глубоким и звонким, игривым и неискренним. — Тебя ищет Сулла. Сорекс собирается плясать. Размышление о смерти Дидоны: ты этого еще не видел. Сулла огорчится, если ты не придешь к танцу.

Повисло продолжительное молчание. Мне почудилось, что я вижу, как покраснели уши Руфа, но, возможно, дело было просто в освещении.

— Конечно, если ты занят, я скажу Сулле, что ты вышел прогуляться, — Хрисогон говорил медленно, как человек, которому некуда спешить. Он обратил все свое внимание на девушку. Глазами он обшарил ее тело и протянул руку. Он прикоснулся к ней, но где, я не видел. Она замерла; дыхание ее стало прерывистым, лампа задрожала в ее руке. Тирон дернулся. Я на ощупь взял его за руку и крепко ее сжал.

Хрисогон взял у девушки лампу и поставил ее на полку. Он распустил ее платье, разомкнув заколку у ворота, и платье соскользнуло с плеч. Развеваясь, ткань упала на пол, и девушка осталась полностью обнаженной. Хрисогон отступил назад, сжал свои полные, мясистые губы и из-под тяжелых век смотрел то на Руфа, то на рабыню. Потом он негромко рассмеялся:

— Если ты ее хочешь, молодой Мессала, то, конечно, ты можешь ее взять. Я ни в чем не отказываю гостям. Любая услада, какая только отыщется в моем доме, — твоя без лишних вопросов. Но ты не должен вести себя, как школьник, прячась в этой кладовке. Наверху полно удобных комнат. Пусть она проводит тебя туда. Прогони ее по дому голой, если хочешь, — оседлай ее как лошадку! Ей это не в диковинку. — Он снова дотронулся до нее, водя рукой так, словно хотел оставить метку на ее обнаженных грудях. Девушка с трудом переводила дыхание и дрожала, но стояла, не шелохнувшись.

Он отвернулся и, казалось, собирался уходить, но оглянулся снова:

— Но особенно не задерживайся… Сулла простит мне, если ты пропустишь пляску, но после нее Метробий исполнит новую песнь, которую сочинил… в общем, тот подхалим или этот — неважно; разве упомнишь все их имена? Этот несчастный дурак опять будет весь вечер подлизываться. Насколько я понимаю, эта песня — дань признательности богам, ниспославшим человека, который покончил с гражданской войной: «Сулла, любимец Рима, спаситель Республики» — по-моему, начинается как-то так. Думаю, и дальше все так же одуряюще благочестиво, вот только… — Хрисогон улыбнулся, не разжимая губ, и усмехнулся утробным, раскатистым смешком, который он, казалось, придержал при себе, как человек, позвякивающий зажатыми в кулаке медяками. — Вот только, по словам Метробия, он взял на себя вольность и добавил несколько непристойных стихов собственного сочинения, достаточно скандальных, чтобы стоить юному автору головы. Вообразите себе глупую физиономию поэта, когда он услышит, что его гимн обратили в прямое поношение Суллы, который, разумеется, тут же подхватит шутку и начнет подыгрывать: затопает ногами и прикинется разъяренным, — такие шуточки он обожает. Поверь мне, Руф, это будет самое яркое событие вечера — по крайней мере, для кое-кого из нас. Сулла будет страшно разочарован, если ты не разделишь нашего веселья. — Хрисогон вкрадчиво усмехнулся, пристально поглядел на парочку, затем удалился и затворил за собой дверь.

Никто не пошевелился. Зыбкий свет лампы ласкал гладкие очертания девичьих бедер и ягодиц. Наконец она нагнулась и подобрала платье. Исполнившись решимости, широко раскрыв глаза, Тирон выбрался из-за моей спины и помог ей одеться. Руф усердно смотрел в сторону.

— Хорошо, — нарушил я наконец молчание. — Мне кажется, что сам хозяин дома позволил нам подняться наверх. Готовы?

Дверь, за которой исчез Хрисогон, вела в короткий коридор. Слева узкий проход заворачивал на шумную кухню, где вовсю кипела работа. Полог, которым был прикрыт поворот направо, куда только что свернул Хрисогон, все еще колыхался. Девушка подвела нас к двери в конце коридора, за которой мы обнаружили винтовую лестницу с каменными ступеньками.

— Есть и другая лестница; она ведет в зал, где пирует хозяин, — шепнула она. — Очень пышная, из прекрасного мрамора, со статуей Венеры в центре. А по этой ходят рабы. Если на кого-нибудь наткнемся, просто не обращайте на них внимания, пусть они даже посмотрят на нас с недоумением. А еще лучше, как следует меня ущипните, чтобы я завизжала, и притворитесь пьяными. Они решат, что дела плохи, и тогда оставят нас в покое.

Но на ступеньках мы не встретили никого; пусто было и в коридоре наверху. Где-то внизу глухо гудели флейты и пели лиры, то и дело до нас доносился взрыв аплодисментов или смеха, которыми, по всей видимости, поощрялось искусство Сорекса, но на верхнем этаже было сумрачно и тихо. Пышно украшенная прихожая была весьма широка; в нее выходили просторные комнаты с высокими потолками, обставленные с еще большей роскошью. Казалось, что все поверхности покрыты коврами, драпировками, инкрустациями и картинами. Куда ни падал взгляд, всюду буйствовали краски, ткани и формы.

— Какая безвкусица! — заметил Руф с истинно аристократическим презрением. Цицерон, пожалуй бы, с ним согласился, но впечатление безвкусицы оставляла не сама обстановка, а то, что она была так явно выставлена на показ. Больше всего я был поражен тем постоянством вкуса, с каким Хрисогон приобретал только лучшие и самые дорогие произведения искусства и ремесленные изделия: украшенное чеканкой серебро, делосские и коринфские бронзовые сосуды, вышитые одеяла, ворсовые ковры с Востока, покрытые изящной резьбой, инкрустированные перламутром и лазуритом столы и кресла, затейливые и яркие мозаики, превосходные мраморные статуи и легендарные картины. Вне всяких сомнений, все эти творения принадлежали прежде жертвам проскрипций; в ином случае для того, чтобы собрать столько выдающихся и разнородных предметов, не хватило бы и целой жизни. И все же никто не сказал бы, что Хрисогон грабил несчастных вслепую. Пусть другие забирают мякину; себе он отбирал только лучшее; у него был наметанный глаз раба, некогда принадлежавшего богачу и мечтавшего о свободе и роскоши. Я был рад, что с нами нет Цицерона: зрелище награбленного великолепия, которым окружил себя вольноотпущенник Суллы, доконало бы его и без того слабый кишечник.