Ход его мыслей был необычайно интересным. Образы за образами, полные предположений, роились в его мозгу. Конечно, в Париже невозможно думать должным образом — там слишком неудобно и в домах центральное отопление. Здесь же, где распутано так много проблем, был подходящий, умиротворяющий огонь. Кэткарт сидел перед камином. Конечно, он хотел обдумать проблему. Когда коты сидели, глядя в огонь, они обдумывали проблемы. Странно, что он не подумал об этом раньше. Когда зеленоглазый кот сидел перед огнем, он погружался прямо в своего рода богатое, черное, бархатное многомыслие, в котором все имело значение. Было наслаждением иметь способность думать так ясно, как теперь, потому что иначе было бы жаль превышать ограничение скорости — и черные болота так быстро раскачивались вокруг.

Но теперь он действительно получил формулу и не забудет ее. Связь была именно там — близка, прозрачна, удивительно отчетлива.

— Кот стеклодува не бьется, — сказал мистер Паркер громко и отчетливо.

— Приятно слышать это, — ответил лорд Питер с дружественной усмешкой. — Хорошо вздремнули, дружище?

— Я — что? — спросил мистер Паркер. — Эй! Вы имеете в виду, что я дремал? Мне в голову пришли такие мысли, а вы спугнули их. Что это было? Кот — кот — кот… — Он пытался нащупать наугад.

— Вы сказали «кот стеклодува не бьется», — парировал лорд Питер. — Это совершенно потрясающие слова, но я не знаю, что вы подразумеваете под этим.

— Не бьется? — переспросил мистер Паркер, слегка краснея. — Не бьется — о, ну, возможно, вы правы, я, похоже, отключился на какое-то время. Но, знаете, я думал, что только что нашел ключ к отгадке всего этого. Я придавал большое значение той фразе. Даже теперь… Нет, ход моих мыслей, кажется, был не совсем гладким. Какая жалость. Мне представлялось, что все стало так ясно.

— Не берите в голову, — сказал лорд Питер. — Только вернулись?

— Пересек пролив вчера вечером. Какие-нибудь новости?

— Множество.

— Хорошие?

— Нет.

Глаза Паркера блуждали по фотографиям.

— Я не верю этому, — сказал он упрямо. — Будь я проклят, если поверю хоть одному слову.

— Какому слову?

— Какому бы то ни было.

— Вам придется поверить этому, Чарльз, насколько мне известно, — мягко сказал его друг, наполняя свою трубку решительными маленькими толчками пальцев.

— Я не говорил, — толчок, — что Мэри, — толчок, — убила Кэткарта, — толчок, толчок, — но она солгала, — толчок, — и не один раз, — толчок, толчок. — Она знает, кто сделал это, — толчок, — и подготовилась, — толчок. — Она симулировала болезнь и лгала, чтобы укрыть парня, — толчок, — и мы должны заставить ее говорить. — Он чиркнул спичкой и раскурил трубку несколькими сердитыми небольшими затяжками.

— Если вы думаете, — сказал мистер Паркер с некоторой горячностью, — что эта женщина, — он указал на фотографию, — замешана в убийстве Кэткарта, мне не важно, какие у вас улики, вы… Пропади оно все пропадом, Уимзи, ведь она — ваша сестра.

— А Джеральд — мой брат, — сказал Уимзи спокойно. — Вы, надеюсь, не предполагаете, что я сам получаю от этого удовольствие? Но я думаю, что мы достигнем лучших результатов, если попробуем сдерживать наши эмоции.

— Мне ужасно жаль, — сказал Паркер. — Не могу понять, почему я сказал это — ужасно дурные манеры — прошу прощения, старина.

— Лучшее, что мы можем сделать, — сказал Уимзи, — смотреть уликам в лицо, каким бы уродливым оно ни было. И я согласен с тем, что некоторые из них — настоящие горгульи. Моя мать появилась в Ридлсдейле в пятницу Она сразу поднялась наверх и завладела Мэри, в то время как я слонялся в коридоре и дразнил кота, и вообще доставлял самому себе неприятности. Вы знаете. Вызвали старого доктора Торпа. Я пошел и сел на сундук на лестничной площадке. Зазвенел колокольчик, и Элен поднялась наверх. Мать и Торп выглянули и поймали ее как раз у комнаты Мэри. Они много тараторили, а потом мать быстро прошла по коридору в ванную, ее каблуки стучали, а серьги буквально танцевали от раздражения. Я прокрался за ними к двери ванной, но ничего не мог видеть, потому что они закрыли собой дверной проем, но я слышал, как мать сказала: «Итак, теперь вот что я вам скажу», а Элен воскликнула: «Боже мой! Ваша милость, кто бы мог подумать?» «Все, что я могу сказать, — продолжила моя мать, — это то, что если бы мне пришлось положиться на вас для спасения от убийства мышьяком или каким-нибудь другим порошком с названием, подобным анемонам[5] — вы понимаете, о чем я, — с помощью которого этот очень привлекательный мужчина с нелепой бородой расправился со своей женой и тещей (причем последняя была значительно более привлекательна из них двоих, бедняжка), я была бы уже анатомирована и проанализирована доктором Спилсбери — такая ужасно неприятная у него работа, и бедные маленькие кролики, как мне их жаль». — Уимзи сделал паузу, чтобы передохнуть, и Паркер засмеялся, несмотря на свое беспокойство.

— Не буду ручаться за точность слов, — продолжал Уимзи, — но таков был их смысл, вы знаете стиль моей матери. Старый Торп пытался выглядеть достойно, но мать беспокоилась, подобно маленькой курице, и говорила, пристально глядя на него: «В мои дни мы называли это истерикой и непослушанием. Мы не позволяли девочкам пускать нам пыль в глаза, наподобие этого. Я предполагаю, что вы называете это неврозом, или мнимым желанием, или рефлексом и нянчитесь с этим. Наверное, вы позволили этому глупому ребенку сделать себя действительно больным. Вы совершенно смешны и в большей Степени неспособны заботиться о себе, как многие младенцы, но есть множество бедных малюток в трущобах, которые заботятся о целых семействах и проявляют больше здравого смысла, чем все вы вместе взятые. Я очень рассержена на Мэри за то, что она показывает себя с такой стороны, и она не достойна сожаления». Вы знаете, — сказал Уимзи, — я думаю, в том, что говорит мать, есть много смысла.

— Я верю вам, — сказал Паркер.

— Впоследствии я завладел вниманием матери и спросил ее, что все это значило. Она ответила, что Мэри не рассказала ей ничего ни о себе, ни о своей болезни, только попросила оставить ее одну. Затем пришел Торп и стал говорить о нервном шоке, сказал, что не может понять эти приступы болезни и не знает, почему у Мэри скачет температура. Мать выслушала и велела ему пойти и посмотреть, какая температура сейчас. Что он и сделал, и в середине этого процесса мать отозвала его к туалетному столику. Но, будучи коварным стреляным воробьем, вы понимаете, она смотрела в зеркало и обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как Мэри стимулирует термометр к ужасному скачку бутылкой горячей воды.

— Да, будь я проклят! — воскликнул Паркер.

— Так же отреагировал и Торп. Все было так, как сказала мать, и если бы он не был слишком старым воробьем, чтобы попасться на такую древнюю уловку, ему не пришлось бы представлять себя умудренным опытом семейным врачом. Затем она спросила Мэри о приступах болезни, когда они случались и как часто, было ли это после приема пищи или перед едой и так далее, и, наконец, выяснилось, что они случались через некоторое время после завтрака, а иногда в другое время. Мать сначала не могла ничего понять, потому что еще до того обыскала всю комнату на предмет бутылок и тому подобных вещей, пока, наконец, не спросила, кто стелет постель, думая, вы понимаете, что Мэри могла что-нибудь прятать под матрацем. Итак, Элен сказала, что это обычно делала она, пока Мэри принимала ванну. «Когда это?» — спрашивает мать. «Как раз перед завтраком», — мямлит девушка. «Да простит вам Бог вашу глупость, — говорит моя мать. — Почему вы не сказали этого прежде?» И вот они все потянулись в ванную, а там на полке позади солей для ванн, жидкой мази Эллимана и бальзама Крашчена, зубных щеток и прочего спокойно стоит семейная бутылка ипекакуаны[6] — на три четверти пустая! Мать сказала — хотя я уже говорил, что она сказала. Между прочим, как бы вы написали слово «ипекакуана»?