— Здодея, который его погубил? Чтоб я приняла его, говорила с ним, просила его?.. Ни за что! Лучше смерть! Пусть он скорее и меня с Шубиным казнит, я готова… я готовлюсь к смерти с тех пор, как батюшка умер… я так несчастна, что только в могиле найду покой… Мне ничего не удается… Господь давно отступился от меня… может быть, за грехи отца… не знаю, не знаю… он много погрешил перед своим народом и ничего не успел поправить, ничего не искупил… ну, вот, нас с сестрой Господь за него и карает… Ах, как мне хочется умереть, успокоиться, как Анна, ни о чем не думать, ничего и никого не бояться!
Голос ее оборвался в рыданиях, и, упав головой на подушки софы, на которую ее усадили, она застонала от боли в сердце, вздрагивая всем телом.
— Дозвольте мне, ваше высочество, съездить к Нарышкину посоветоваться насчет нашего горя, — сказала Мавра Егоровна, переждав, чтоб первый порыв отчаяния госпожи ее утих немножко. — Нарышкин от самой императрицы может узнать…
— К императрице я сама поеду, — вскричала цесаревна, порывистым движением отрывая от подушек искаженное слезами и волнением лицо и срываясь с дивана. — Закладывать карету… Скорее! Скорее! Что же вы стоите? Бегите же, говорят вам… я хочу сейчас ехать, сейчас… дайте мне одеться, скорее, скорее! — повторяла она в исступлении от отчаяния.
Шувалова с испугом переглянулась с Ветловой.
— Сейчас, ваше высочество, дозвольте мне только узнать, где находится Алексей Яковлевич… вам надо знать, о чем просить императрицу, и если его сюда привезли…
— Ты можешь это узнать?
— Могу, ваше высочество, мать моя живет у герцога, — объявила Лизавета очень почтительно, но с твердостью, которая повлияла на обезумевшую цесаревну лучше всяких просьб и увещаний.
— И ты скоро вернешься?
— Очень скоро, но, ради Бога, успокойтесь. Все зависит от вашего спокойствия, все, и сама жизнь Алексея Яковлевича, — объявила Ветлова, опускаясь перед нею на колени и целуя ее руки, в то время как Шувалова расшнуровывала ее платье и смачивала ей виски холодной водой.
— Я успокоюсь… постараюсь… поезжай только скорее, — проговорила прерывающимся от внутренней дрожи голосом цесаревна.
— Пусть бы плакала: только слезы и могут ей помочь, — сказала Лизавета Шуваловой, выходя из комнаты.
— Постараюсь отвлечь ее мысли от него воспоминаниями про бедную ее сестру, — заметила на это Шувалова.
Лизавета поспешно зашла в свою комнату, накинула длинный черный плащ, надела черную шляпу с вуалью и вышла из дворца через один из задних выходов.
День был морозный, и можно было пройти довольно благополучно, по застывшим комочкам грязи, до царского дворца, где тот, которого давно уж звали просто герцогом, не прибавляя к этому титулу ни имени с отчеством, ни фамилии, занимал роскошное помещение возле покоев императрицы.
Наступил вечер, и свет из окон дворца ложился ярким пятном на довольно обширное пространство площади, освещая охранявших его часовых и снующий мимо народ, и разукрашенный мраморными изваяниями подъезд, с болтающейся на нем придворной прислугой.
Осведомившись у одного из этих лакеев, как пройти к пани Стишинской, приближенной герцогини, Лизавета вошла через отдельный вход в просторную и светлую прихожую, из которой ее провели по коридорам в комнаты резидентки супруги всемогущего временщика, где и оставили на попечение двух субреток-немок, из которых одна побежала докладывать о ней своей госпоже, а другая ввела ее в комнату пани Стишинской.
Последняя не заставила себя долго ждать, и не прошло пяти минут, как голос ее раздался в соседнем коридоре, и дверь с шумом распахнулась.
— Цурка! Вот сюрприз! Не ждала я тебя так скоро… Понадобилась, верно, мамуся? Ну, говори, говори, — затараторила она, затворяя за собою дверь и сажая посетительницу в кресло подальше от этой двери.
— Нам надо знать, где содержится Шубин, в Москве или здесь? — проговорила отрывисто Лизавета холодеющими от волнения губами.
— Вот что! Вам нужно знать! А если я вам этого не могу сказать? — возразила Стишинская, с задором прищуриваясь на свою собеседницу.
Лизавета поднялась с места.
— В таком случае, — холодно вымолвила она, — мне только остается извиниться за беспокойство…
— Ты хочешь уйти?
— Мне здесь делать больше нечего.
— А знает цесаревна, что герцог наш к ней собирается с визитом? Сказала ты ей это?
— Позвольте и мне также не отвечать на ваши вопросы.
— А! Вот ты! Глупая, ведь я пошутила…
— Мне не до шуток сегодня, — сдержанно возразила Лизавета.
— Ну, ну, уж и рассердилась! Экая злая! И в кого ты такая уродилась, недотрога и упрямая! Садись, садись, успокойся, разве я могу в чем бы то ни было отказать моей цурке?.. Пойду разузнавать про то, что тебе нужно знать, а ты меня здесь подожди.
Отсутствие ее длилось довольно долго, и, когда она наконец вернулась, лицо ее было в багровых пятнах от волнения.
— Задала ты мне задачу, цурка! До сих пор опомниться не могу, так меня из-за тебя жучили, допытывали и всячески грозили, — проговорила она, опускаясь на стул против дочери. — Надо, как я, жить с немцами, чтоб узнать их подозрительность и предусмотрительность.
— Узнали вы, где Шубин? — прервала ее излияния Лизавета, у которой сердце замирало при мысли о том, что переживает в эту минуту ее госпожа.
— Обещали сказать, если твоя цесаревна согласится принять герцога и отнестись любезно к его предложению…
Лизавета поднялась с места.
— Никогда не позволю я себе предлагать такие условия моей госпоже и жалею, что понапрасну теряла время в надежде на вашу помощь, — сказала она, направляясь к двери.
— Ну вот, я так и знала, что ты мне так дерзко ответишь! — вскричала Стишинская, поспешая за нею и хватая ее за руку. — Что же мне делать, если он только под этим условием согласился мне сказать, где держат вашего Шубина?
— Вы говорили с самим герцогом?
— С самим герцогом! Да ты с ума сошла, цурка! Чтоб такой гордый вельможа удостоил разговаривать с простой женщиной! Как видно, ты понятия не имеешь о герцоге Бироне! Я передала ему просьбу твоей цесаревны через воспитательницу его дочери, француженку, которую он так уважает, что дозволяет ей вступать с ним в разговоры… И она так же, как и я, советует твоей цесаревне не раздражать герцога и сделать ему требуемую уступку, если она хочет спасти от казни своего возлюбленного.
— А сами-то вы знаете, где он? — спросила Лизавета, останавливаясь у двери, взявшись уже за ручку, чтоб ее растворить. — Предупреждаю вас, что мы это все равно узнаем…
— Через кого? — с живостью спросила ее мать.
— Цесаревна хотела ехать к императрице.
— Вот, вот, именно то, что по моей просьбе и сказали герцогу… разумеется, цесаревна может поехать к императрице.
По мере того как растерянность ее усиливалась, Лизавета набиралась все больше и больше самообладания: теперь она была уже уверена, что пани Стишинской известно то, что им надо было знать, и что остается только заставить ее высказаться.
— Мы все узнаем помимо вас, и это избавит нас от всяких обязательств перед вами, — произнесла она, резко отчеканивая слова и не спуская взгляда со смущенной пани.
— Ты меня не выдашь, цурка? — чуть слышно вымолвила последняя.
Лизавета пожала плечами.
— Зачем нам вас выдавать, если вы нам окажете услугу? Но я вас могу избавить и от этого опасения: не говорите мне ничего, я и без вас знаю, что он в Москве, — продолжала Лизавета, пристально смотря на мать и замечая, как при последних словах сверкнули ее глаза и как она невольно кивнула.
— Ты могла это и без меня узнать, — выразительно произнесла Стишинская.
— Разумеется, но так как я не подам повода себя допрашивать, то о моем ответе нечего беспокоиться.
— Если ты уж об этом догадалась, то ты должна знать и то, что герцогу желательно было бы самому сказать цесаревне, куда именно заключили ее фаворита, в чем его обвиняют и какая казнь ему грозит. Понимаешь?
