Ну, про эту темную личность могу сказать одно: психушка по ней плачет однозначно. Она, правда, уже около полугода с нами не работает. Исчезла в один день, и все. То ли ушла куда-то, то ли уехала – не знаю, врать не буду. Честно говоря, ее дальнейшими передвижениями я не особо интересуюсь. Ушла и ушла. Баба с возу – кобыле легче! Однако втроем мы пыхтели достаточно долго. До того самого момента, пока не продались Талову и Веронике со всеми потрохами. Думали, они деньги будут тратить на наше дальнейшее процветание. Ага, щас! Хрен они чего тратят. Только прибыль им подавай!

Когда Оксанка приехала, я валялась на диване вся разбитая – отходила от локтевых атак массажиста.

Встретив ее в прихожей, я попыталась включить свет. Но тут же вспомнила об отсутствии лампочки.

– Оксанка, осторожней! Здесь могут быть стекла, – предупредила я.

– Ты йогой, что ли, занималась? – Она остановилась, внимательно глядя себе под ноги.

– Да какой йогой! Лампочка лопнула.

– М-м, это нормально для тебя.

Мне показалось, Дорохова выглядит немного расстроенной. Бросив возле двери свой мизерный чемоданчик, она переобулась в тапки и молча прошла на кухню. Даже съязвить толком не сумела. Вроде того, что хорошо, мол, что у тебя голова не лопнула. Или что-нибудь в этом духе.

Оксанка стояла, уткнувшись лбом в оконное стекло, и хлюпала носом.

– Что это с тобой?

Вместо ответа она прокомментировала открывающийся взору панорамный вид:

– Кладбище разрослось, смотрю. К подъезду подступает. В вашем доме еще никто квартиры под фамильные склепы не сдает?

– Тьфу на тебя! Чего городишь-то? У тебя что-то стряслось, спрашиваю?

– У меня-то? – Оксанка обернулась. – Погоди, сейчас попробую улыбнуться… – Она двумя руками вытерла мокрые щеки и действительно скорчила улыбку. – У меня все хорошо! Я живу как в сказке. Только на днях почему-то лохматость повысилась.

– Ты мне наконец скажешь или нет? – теряя терпение, спросила я. Поставила на стол пепельницу и сигареты, как бы приглашая подругу к обстоятельной беседе.

– А ты мне мартини купила? – не сдавалась она.

– Нет. Но у меня есть обалденная водка, – я вытащила из холодильника литровую бутыль, по форме напоминающую флягу, – эксклюзивная! С выставки.

– А сок?

– Да ты охренела? Такую водку надо пить чистоганом! Мы будем добавлять в нее лед и закусывать лимоном.

– Буэ-э, – издала Дорохова звук отторжения, но тут же посерьезнела. – Слушай, а твой мачо припрется сегодня или завтра с утра за нами заедет?

– Ёлки, Оксанка! – схватилась я за голову. – Я ж забыла ему позвонить!

– Ир, ну ты вообще нормальная или нет?! А если у него дела завтра с утра? Вдруг он не сможет! Или машина у него сломана!..

– Кто, Витька не сможет? Да если мне надо будет, он на бэтээре сюда приедет!

– Ну конечно! На дельтаплане прилетит, с Леонтьевым на пару.

– Да, с Леонтьевым, – важно поддакнула я и взялась за телефон.

Лично я абсолютно не нервничала. Витька – проверенный человек. С таким я бы и в разведку пошла. Он ради меня, как говорится, горы свернет!

И, конечно, я оказалась права. Стоило мне заикнуться, как Витька быстро спросил:

– Когда?

– В шесть мы должны выезжать.

– Я понял. Значит, завожу будильник на половину пятого.

Он был не прочь еще о чем-нибудь поболтать, но мне так не терпелось узнать, что же там стряслось у Дороховой, что я поспешно сказала:

– Ну все, Вить, пока! До завтра! – И обратилась уже к Оксанке: – Вот видишь, все здорово!

– Угу, все здорово, – хмуро подтвердила та, заканчивая резать лимон.

Я достала лед. Подставила к имеющейся закуске две рюмки, наполнила их и с выжидающим видом уселась напротив подруги.

– Супер-натюрморт! – оглядела она образовавшийся коллаж. – Пьянь такая привокзальная.

– Не придирайся! Рассказывай лучше.

– Ну, тогда начнем, пожалуй, с тоста… – Приподняв рюмку, Оксанка кивком показала, чтобы я сделала то же самое. – Давай, Ира, выпьем за здоровье Гриши Лихоборского!

– Кого? – озадачилась я. – Ты хотела сказать, Севы Лихоборского?

– Нет, Сева – это Сева. А Гриша – это Гриша. Это новорожденный сын Севы, – пояснила рассказчица. – Я сегодня его из роддома встречала.

У меня отвисла челюсть.

– Ты что, серьезно? У Лихоборского сын родился?

– Ага, вылитый папка! – со злой усмешкой сказала Оксанка и процедила сквозь зубы: – Такой же урод…

– Погоди! Откуда же ты узнала? Зачем встречать пошла?

– Да видишь ли, старая подружка первенца родила. Как-то неудобно было проигнорировать.

Смысл сказанного медленно, но верно проникал в мое сознание. И хотя мысль мне показалась абсурдной, я все же спросила:

– Так, Дорохова! Ты мне хочешь сказать… то есть ты со всей ответственностью готова заявить, что Балагура родила от Лихоборского?

Губы у Оксанки затряслись. Чтобы не разреветься, она опрокинула в себя водку, которую до сих пор держала на весу. Я тоже сделала пару уверенных глотков, понимая, что попала в точку.

Мы синхронно скривились и потянулись к тарелке с лимоном.

– Отстой! – просипела Оксанка, продолжая болезненно морщиться, теперь уже от заполнившей рот кислоты.

– Да! Но эксклюзивный, с выставки. Не забывай.

Мы помолчали. Оксанка, полностью уйдя в свои мысли, вертела в руках зажигалку.

– Ну? – встряхнула я ее. – А что Лихоборский? Он-то в роддом приходил?

– А как же! Весь при полном параде, с цветами. Как и подобает счастливому отцу семейства.

– А как он на тебя отреагировал?

– На меня? Не поздоровался даже. Свое сморщенное яблоко в кружевах разглядывал.

– А Балагура?

– О, Поленька на седьмом небе от счастья! Вишь, как расстаралась – сыночка любимому мужчине родила! – На последних словах голос у Оксанки сорвался, и она, не выдержав, разревелась.

Мне стало ее безумно жалко.

– Блин, Дорохова, да не расстраивайся ты так! Вы же с ним все равно разошлись, как в море корабли. Потом ты еще с Гариком хрен знает сколько встречалась. Я думала, ты уже переболела всем этим давно! Ну, с Гариком не сложилось, встретишь еще кого-то. При твоих внешних данных проблем не будет!

– Ир, молчи! Гарик… или еще кто-то – это все не то, понимаешь? Я Лихоборского видеть не могу! У меня поджилки трясутся! Из холода в жар бросает! Я буквы в словах путать начинаю!

– Слушай, мать, да ты любишь его! – полная изумления, я всплеснула руками.

– Эка! – усмехнулась Оксанка и, взяв со стола салфетку, принялась утираться. Потом, уже более или менее успокоившись, запросто так сказала: – Люблю, Ирка. Все давно забыла. Все давно простила. И, если бы он сделал еще хоть один шаг навстречу, я бы ни секунды не раздумывала.

– Так чего же ты! Возьми и сама сделай этот шаг.

– Да нет, Ирочка, теперь слишком поздно. Поезд ушел… – Она налила себе еще водки, махнула и, припечатав рюмкой о стол, заключила: – Это конец, Чижевич!

– Брось! Не выдумывай! – возмутилась я, наполняя до краев и свою тару тоже. – Ничего не поздно. Это твоя жизнь. За любовь бороться надо! Это же такая редкость! Любовь на вес золота в наши дни. А ты ее разбазариваешь. Не стыдно тебе?

– Стыдно… – Оксанка закурила. – Знаешь, за что мне стыдно, Ир? За то, что мне Полю по стене охота размазать. И не потому, что она мне про свою беременность ничего не сказала. А потому, что вот в эту самую минуту она готовит ему ужин. Или, может, сексом с ним занимается. Или кормит грудью их сына. А то, что я столько времени носилась с ее семейным проклятием как с писаной торбой, она даже не вспоминает!

– А чего ты с ним носилась? – нахмурилась я. – Помню, ты говорила о каком-то родовом проклятие, которым Балагура себе голову забила. А ты-то здесь причем?

– Да ладно, не суть, – отмахнулась Оксанка и вдруг побледнела. – Знаешь, мне сейчас так страшно стало! Я подумала: что, если проклятие – это правда? Тогда Сева – первый кандидат на… – Она не договорила, а только суеверно перекрестилась.