— Вы, доктор, — сказал он, указывая пальцем на Фреда Эйхнера. — Вы будете говорить?

— Ну, — сказал доктор, — это едва ли является моей обязанностью — просить…

— Вы новый босс в Клиника, да?

— Вероятно, — сказал доктор, позволив раздражению проявиться. — Но это едва ли будет моей обязанностью…

— Моя жена не иметь ребенок, — сказал Гарсиа монотонно. — Она уже иметь три ребенка. Расходы. У меня расходы. Здесь. — Он неожиданно указал на клумбу под окном, где стоял доктор. — Я положить новые семена — здесь. Старые семена сломал отпечаток. Здесь. — И он показал на то, что могло было быть аккуратным пятном глубиной в инч, которое доктор Эйхнер отпечатал плоским ботинком Тривли.

— Отпечаток ноги? — мягко сказал доктор. — Какой отпечаток?

— Отпечаток вора, — сказал Гарсиа с медленным ударением. — Отпечаток-женщина-украстъ-деньги.

И глаза обоих мужчин встретились в спокойном обаянии.

— Там был отпечаток? — сказал доктор, не веря тому, что произошло. — Вчера?

— Да. — Улыбка садовника выглядела странной и механической. — Я найти. Старые семена не хорошо, да? Новые семена. Деньги. — Затем он сделал жест, повернув открытую ладонь к доктору. — Вы поговорить с мистер Робертс офис, пожалуйста?

— Когда вы нашли отпечаток? — воскликнул доктор Эйхнер глухим голосом.

— Когда вор бежать, я видеть. Вор прыгнуть в цветы и бежать, да?

— Вы видели?

— Да. Я видеть, как вор бежать.

— Вы видели, — тупо повторил доктор.

Смех садовника был словно деревянный.

— Я видеть вор бежать! — вскричал он, уморительно покачиваясь. — Я найти отпечаток! Найти! Полиция, да? Полиция! Полиция искать отпечаток! Я найти. Да? Отпечаток найти.

Доктор отвел глаза от Гарсиа и долгий момент, казалось, оглядывал туманный горизонт, закат дня. Он откашлялся.

— Вы говорите — двадцать три на двадцать шесть?

— Да, — сказал Гарсиа. — Двадцать шесть. Два-шесть.

— Я думаю, это можно устроить, — спокойно сказал доктор. — Да, я думаю, что это можно устроить.

Садовник повернулся, чтобы уйти, дотронувшись до кепки.

— Мало, да? Два-шесть. — Он улыбнулся доктору очень теплой улыбкой. — Семена не стоить много! Семена не стоить много этот год. — И он медленно пошел прочь, в свет умирающего дня, ударяя лопатой по своей ноге.

Концерт в школе был в десять вечера, и когда Ральф позвонил Барби, примерно за два часа до того, как он должен был ее забрать, она спросила, весьма непринужденно, должны ли они одеться официально, после чего Ральф засмеялся, сказав: «Нет, наоборот».

Тем не менее, когда Ральф заехал за ней, она появилась у двери, одетая в новую шляпку, на высоких каблуках и в своем изумительном черном, а сам Ральф был одет просто, в студенческом стиле, в спортивную куртку и рубашку с расстегнутым воротником.

Когда она уселась в машину, Ральф поцеловал ее, но Барби отшатнулась, говоря:

— Осторожно! Можешь помять!

И они уехали.

Над лобовым стеклом со стороны девушки был козырек от солнца с зеркалом с обратной стороны, и, неожиданно включив свет над головой, Барби повернула зеркало, чтобы посмотреть, как она выглядит. Машина ехала, и она начала говорить с возрастающей оживленностью. Пока она говорила, она вполне открыто и пока без всякой нарочитой суеты поглядывала в зеркало и отмечала свой образ и выражения, даже когда эти выражения внешне были искренни или неожиданны, такие, как ухмылки, выражение дурного предчувствия, отвращения, недоверия, стыда и даже обожания.

Это было далеко не тщеславие. Фактически это было, как будто она искренне пыталась принять юношу и саму себя серьезно, и, постоянно возвращаясь к своему отражению в зеркале, она могла великодушно дать то, чего, очевидно, не было в действительности и драматической обоснованности.

Когда они доехали до школы, воодушевление Барби достигло необычной точки, и, войдя в аудиторию, она немедленно привлекла внимание всех, кто находился близко, и в первую очередь девушек. Около половины аудитории состояло из юных девиц, живших в кампусе, сейчас собравшихся в группы по двое и больше, одетых в разновидные комбинации свитеров, джинсов, мужских футболок, сандалий, маек, коротких белых носков и кожаных туфель. Многие держали книжки, поскольку только что пришли из библиотеки, и некоторые продолжали читать, здесь и там были головы, покрытые косынками, поскольку некоторые из девушек только что вымыли головы или каким-то другим образом готовились к тому, чтобы лечь спать.

В аудитории также находилась маленькая армия одиноких мужчин, которые, одетые в футболки, читали газеты и держали за ухом карандаши. Остальные были там, конечно, в паре с девушками, держась за руки и важно разговаривая.

Однако именно девушки были лейтмотивом всего этого мероприятия. Они крутились и вертелись на своих местах, смеясь вправо, влево и назад, перешептывались и с таинственностью и важностью обменивались знаками. Девушки рассредоточились по группам, и эти группы, казалось, соперничали одна с другой, какая будет смеяться чаще, с наибольшей горечью и наибольшей эмфазой в конце. Они перегибались друг через друга, шептали что-то, что привлекало внимание других, а все вместе затем заходились смехом с таким всплеском дикости и какой-то сексуальной насмешки, как будто пытаясь создать впечатление, что сказанное только что было самой большой чувственной непристойностью, постижимой для них, второстепенное bon mot,[8] фантастически искажающее образ декана.

— Тебе нравится Бах? — спросил Ральф, проглядывая программу.

— Люблю его! — сказала Барби, вероятно, несколько громко.

Послышалось несколько смешков, и девушка, ссутулившаяся рядом с Барби, тощая блондинка с сухими губами и темными миндалевидными глазами, чьи стриженые локоны на целый инч свисали над глазами, оторвалась от книги Джина Дженета, и ее рот исказился в болезненной слабой улыбке.

— Почему ты не сказал мне, что надо было одеваться небрежно? — спросила Барби тревожным шепотом.

— Но я сказал, — запротестовал Ральф.

— Но я имею в виду, вот так!

— Ну…

Заиграла музыка. Барби сидела невозможно прямо и смотрела вперед. Когда музыка закончилась, кто-то позади нее грубым сценическим шепотом произнес: «О, люблю!» Барби присоединилась к легким аплодисментам, попытавшись улыбнуться, хотя бы глазами. Но Ральф видел, что ее глаза были полны слез и что они в любой момент потекут но ее щекам.

— Может, мы еще куда-нибудь пойдем? — спросил он.

— Да, — сказала она, почти беззвучно, и они покинули свои места.

Девушка шла впереди, в маленькой черной шляпке, красующейся высоко на голове, с широко распахнутыми невидящими глазами, пытаясь не обращать внимание на девушек, которые хихикали и подталкивали друг друга локтями.

Они не разговаривали, пока снова не оказались в машине.

— Прости, если тебе не понравилось, — небрежно сказал Ральф, демонстрируя дурацкую раздраженность, и Барби разрыдалась, пряча лицо в руках и отшатнувшись от юноши, когда он попытался ее утешить.

— Ты меня стыдишься, — всхлипнула она.

— Что? — сказал Ральф.

— Ты, — настойчиво и жалобно продолжала она. — Потому что, потому что я не умная. — Она сказала это неуверенно, как будто в первый раз в жизни она решилась это произнести. — …Потому что я никогда не училась в колледже — ты думаешь, что я… что я никто — но я хотела учиться — я так хотела, Ральф. — И она подняла свое лицо, все в слезах, к нему, доказывая, что это правда. — И быть — быть… — Но ее голос сорвался в горькой беспомощности.

— Не будь дурочкой, — сказал Ральф, слегка расстроенный только тем, что эта девушка рядом, в хорошенькой шляпке, действительно плакала и страдала.

— Не будь дурочкой, — повторил он мягко, целуя ее в глаза и щеки, и Барби сама поняла это несоответствие и секундой позже отшатнулась от него, чтобы снять шляпку, помотать головой, поднести руку к волосам, чтобы привести их в порядок, и казалось, это чудесным образом ее успокоило.