Потом разум мой помутился. Я окунулся в мир чистой эстетики, в котором не было места похоти.

Я превратил стаскивание юбки с ее бедер в культ. Я снял с нее одежду без малейшей неловкости. Я ценил каждую секунду. Теперь я знал цену времени.

Когда я довел ее почти до бессознательного состояния (при этом она не сказала ни слова!), настал момент совокупления. Я решил, что начало будет осуществлено без всяких ухищрений. Презервативом можно будет воспользоваться потом…

Но она открыла глаза, холодно посмотрела на меня и попросила достать все сейчас же.

Заблаговременно я уже приготовил все: в кармане брюк лежал один презерватив из трех, находящихся в пачке.

В последний момент я бросил на нее взгляд. Солнечный луч ворвался в комнату и осветил все.

Настя лежала почти полностью обнаженной, в одних чулках, в позе, весьма напоминающей "Маху" Гойи. И даже внешне была на нее похожа.

Было совершенно ясно, что она не беременна. Грудь ее была какой-то ладной. Я давно уже не видел ее, поэтому мне могло просто так показаться. Тело выглядело более совершенным, чем перед нашим расставанием. Или мое желание делало его таковым?

И главное — ее лицо. Таким я его еще никогда не видел. Никаких следов разврата.

Я прилег в ее ногах.

И снова я ощутил, что это — друга женщина, не та, что раньше. К горлу подошел странный комок, меня затошнило, но это была какая-то блаженная тошнота. Ощущение такое, будто сбылось. Желать больше нечего. Рай достигнут. Конец. Время остановилось. Похоть исчезла, будто и не было ее вовсе.

Я нежно склонился к ее лицу и поцеловал.

Мы были заодно. Все противоречия ушли. Не надо было больше ничего никому доказывать. Все открылось — мы обрели знание. Знание добра и зла?

Я пережил этот миг, ощутив в себе движение времени. Тогда я открыл глаза и посмотрел на нее. Она плакала.

Мы шли от Театральной к alma mater, когда стал накрапывать дождь. Было свежо и тепло. Зонт был, но не хотелось его раздвигать, хотелось вдыхать и вдыхать свежесть. Время отстало — оно всегда плетется позади влюбленных.

Настя спрашивает, что же мы будем делать дальше, и я не знаю, что ответить. Свежесть дурманит, и я хоть и не хочу верить в будущее, а все же верю. Воздух пьянит, и вера переполняет так же, как любовь.

Настя смеется так горько, будто плачет.

Она говорит о собственном одиночестве, в котором нет и не может быть ни меня, ни кого-то еще. Одиночество смерти. В этой пустоте нет и не может быть любви.

Ее холодность составляет резкий контраст с пробуждающейся природой. Природа воскресает, преодолевая одиночество, а Настя убивает меня на лоне воскресающей природы. Исида уничтожает своего Осириса.

Она говорит, говорит много, мешая правду с ложью, а я слушаю, заглядывая ей в лицо, прижимая ее, чтобы не потерять еще раз.

— "А Мамонтенок все держался за мамин хво-хвостик…"

— У меня есть для тебя сюрприз.

— Для меня? — испугалась она.

— Не бойся. Приятный сюрприз.

— В нашем положении приятных сюрпризов не бывает.

Я достал из кармана стеклянного мамонтенка, купленного в турлатовском магазинчике.

— Кисыч, какая прелесть… Мамонтенок.

— Это на память. О нас. Обо мне. О тебе.

Она обхватила меня за шею и поцеловала — нежно, без страсти.

Мы прогулялись до площади Мичурина, сделали круг, подошли к мосту, спустились. Я никак не мог насытиться ее губами:

— У нас второй медовый месяц.

— Да, если бы знала, что ты станешь таким, нарочно бы от тебя ушла.

В ее словах не было веселья. В них послышалось сожаление.

— …и что же произошло? — меня забавляла ее манера вести рассказ на грани фола.

— Ничего. Я не могла ни с кем быть в тот период. Слишком сильна была сердечная рана.

Она притворно вздыхает.

— Ты думаешь, я поверю?

— Мне нет дела до того, поверишь ты или нет. Я уже говорила тебе: наши отношения никогда не будут такими, как раньше. Неужели ты думаешь, что я не рассказала бы тебе о своих адюльтерах, если б они были? Мы сидели и пили пиво. Он мне не понравился. Пресный дурак — не более.

— А в это время я, наверное, провожал к твоему дому Павлову.

— Какую еще Павлову?

— Из соседнего подъезда.

— Эту недотрогу? Хоботов, ты мельчаешь.

В ее словах послышалась злость, но Настя взяла себя в руки.

Я рассказал ей о "забавных" встречах с девицами, о тяготах полугодовой разлуки.

— Я уж вижу, как ты скучал. Лучше бы ты трахнулся с этой Павловой. Ну, надо же, целоваться с этой дурой.

— Без оскорблений. Она же не виновата.

Мы договорились встретиться на площади. По плану я позвоню с ее телефона бабушке. Если никто не ответит, у нас в запасе будет целая ночь.

Я смотрел в окно, размышляя ни о чем. Блаженное состояние. Когда думаешь ни о чем, значит, ничего плохого не происходит. Впрочем, и ничего хорошего. Резкий толчок. Звук разбитого стекла. Мы попали в аварию. Ни я, ни другие пассажиры даже не успели испугаться. Водитель с кем-то ругается. Но без злобы, только для проформы. О деньгах никто не заикнулся. Я вышел на улицу и осмотрелся. До места встречи было не больше пяти минут, а времени в запасе было предостаточно. Неторопливо можно добраться до остановки, подышать южным ветром, подумать.

Ее присутствие становилось все более привычным, но я не мог насытиться ею.

Я помог ей с верхней одеждой. С удовольствием понаблюдал за ее переобуванием — этот процесс завораживал.

Когда я уже хотел было предложить ей чаю с медом, раздался телефонный звонок. Первым импульсом моим было — не брать трубку, потому что кроме бабушки или мамы звонить сейчас некому. А выдавать свое присутствие совершенно не хотелось. Скорость моих мыслей ускорилась настолько, что они бойкой вереницей промелькнули до третьего звонка: "Бабушка все равно узнает о моем присутствии, а если звонит мама, то лучше ответить, а то она может и прийти. Да и что я теряю, если отвечу? Ведь не Настя же ответит?"

Я взял трубку.

Молодой женский голос ласково произнес:

— Алло.

— Да — да. Я слушаю.

— Вы — Родион?

"Неужели это заказчица? — мелькнуло у меня в уме. — Как она узнала этот номер? Может, это Мартынова?"

— Да…

— Я Настя. Звоню по поручению Сергея… Секундова.

— Да. Я слушаю.

— Я по поводу Шиндяковой…

Тут все встало на свои места. Я понял, кто звонит и зачем. Помимо облегчения я почувствовал жгучее любопытство. Я бросил взгляд на Настю, которая примостилась с ногами на диване.

— Я весь внимание. Говорите, — прошептал я в трубку.

— Вам удобно говорить?

— Да, да, конечно.

— А что именно вы хотели бы узнать?

— Для начала, где вы с ней познакомились?

— Мы учились на одном курсе в МАЭиП на юрфаке. Она была старостой. А я была в ее группе.

— И как она вам показалась?

Я подошел к двери и прикрыл ее. Настя не шелохнулась.

— Обычная девушка. Как все.

— И когда же она проявила себя? Ведь если бы она не проявила себя, ваш звонок не имел бы смысла.

Она почувствовала в моем голосе скепсис.

— Сергей говорил, что вам угрожает опасность…

"Даже так?"

— … будьте предельно осторожны. Она очень страшный человек. Если она еще не навредила вам, то будьте уверены, обязательно это сделает.

— Так что же произошло?

— Вы не торопитесь? У вас есть время?

— Конечно. С чего вы взяли, что я тороплюсь?

Я почувствовал, что раздваиваюсь. С одной стороны мне было все равно, что я сейчас услышу, а с другой я приближался к разгадке, и мне было стыдно перед Демонической. Мне было жаль, что все открывается так банально, в ее присутствии, в доме, который помнил два моих первых звонка ей. Я чувствовал себя и предателем, и наипреданнейшим возлюбленным одновременно.

— А где вы познакомились с Секундовым? Извините, что перебиваю.

— Мы вместе работали в "Голливуде".

— Где?

— В ресторане "Голливуд".

Я с недоумением понял, что ничего не знаю об этом периоде жизни Секундова.