Я думаю о том, как сейчас мы встретимся с Аней, с Черкасовым, с Машей.

Стыд отравляет ядом печень, но я чувствую упоение от жертвы. Мне уже не жаль Машу, и абсолютно все равно, что подумает Аня. Они уже не люди. Они лишь жертвы, слова великого заклинания. Сейчас на земле осталось только два человека — я и она.

Минуту я раздумываю над тем, что я должен сказать: должен ли я объяснить характер жертвы? Про Машу можно и не говорить. С другой стороны, Демоническая ждет жертв, как Молох, и ей будет приятно все узнать.

Я представляю себе их лица и смеюсь нервным страшным смехом.

Настя изумленно останавливается.

— У театра нас будут ждать.

— Кто?

— Черкасов…

Она внимательно слушает, что я скажу.

— Ты довольна?

— Да, Кисыч.

— Ты не испытываешь неловкости?

— Нет.

— А мне вот не по себе.

— Если хочешь, давай не пойдем!

— Мы должны довести спектакль до конца. Не так ли, Скарлетт?

— Я не Скарлетт, я — Ретт.

Но есть ли у меня на то права,

Чтоб упрекать тебя в двойной измене?

Признаться, сам я совершил не два,

А целых двадцать клятвопреступлений.

Я клялся в доброте твоей не раз,

В твоей любви и верности глубокой.

Я ослеплял зрачки пристрастных глаз,

Дабы не видеть твоего порока.

Когда впереди показывается театр, сердцебиение достигает критической точки, а на смену стыду приходит любопытство: как они будут реагировать?

Я ищу глазами знакомых. Никого нет.

— Может быть, Бог смилуется, и они ждут внутри?

Я замечаю их, когда мы ставим ноги на первую ступень парадной лестницы.

Я стараюсь не смотреть. Настя держит голову прямо.

В дверях давка, поэтому проскользнуть не получается.

Я слышу шепот:

— Она тебя заставила? Ты что делаешь?

И полное ненависти и злобы шипение Ани:

— Ну и х-с ты, Родя! Она же тебя до последнего ждала. А ты с этой б… Да еще на мои билеты…

Настя просит дать ей пять минут, чтобы привести себя в порядок, отдает дубленку и скрывается в туалете. Я вижу, как Аня делает то же самое. Создается впечатление, что Аня хочет что-то сказать.

Черкасов бледен. Растерян.

— Где она тебя нашла? Ты не мог оторваться? Она преследовала? Тебе помочь? Она поймала тебя на беременности?

— Все не так, как ты думаешь. Я сам позвонил ей.

— А как же Маша?

— Маша — материал. Она не человек. Только слово, не более.

Он изумленно и укоризненно мотает головой.

— Ты встретила Аню? Что она тебе сказала?

— Ничего.

— Что, совсем ничего?

— Прошла со злым лицом — и все. Тебе не надоело обо всем этом думать? Пойдем лучше в зал.

Она берет меня под руку и мы входим в партер. У нас хорошие места.

На Насте черная юбка, теплые колготки, зеленый свитер, который ей к лицу. Она выглядит полноватой

— Ты не беременна?

Она дарит в ответ такой взгляд, что больше не хочется задавать вопросов. Да и какая, в общем-то, разница?

Я кладу руку ей на колено.

Настя тоже только делает вид, что смотрит. Периодически покусывает губы.

Мы встаем за остановкой. Я молча смотрю за тем, как она прикуривает, слежу за красным огоньком, который накладывает на лицо демонический грим. Вечер удался! И она это знает.

Когда она выбрасывает окурок, я беру ее и начинаю целовать. Она полностью отдается. Мы целуемся, не замечая времени.

Я сажусь на корточки и целую ее ноги, вдыхая отдаленно знакомый запах.

— Все, Кисыч, все. Мне пора. Не сегодня. Не здесь. Я так не хочу. Это должно быть по-другому. Ты должен загладить вину. Я сама скажу, когда. А вот где — это твоя забота.

Я отпускаю ее, трижды не дав уйти, сжимая ее трижды и целуя.

Она пересекает дорогу и исчезает в темноте, помахав на прощание руками.

Мне показалось вдруг, что я воскрес, что жизнь вливается в ослабленное голодное и больное тело. По дороге снова начинает бить озноб.

Болезнь протекает, как в детстве: без сильной боли, в неге и покоя безделья.

На улице бесится весна. Я, закутанный в одеяло, лежу на диване, а открытый балкон впускает в комнату свежий воздух.

— Кисыч, ты уже дома?

— Да. Только что пришел.

— Ты не хочешь сходить в кино?

— Ты серьезно?

— Тогда приезжай. Встретимся около "Дружбы". Я уже жду. Только постарайся побыстрей.

Сознание изменено болезнью. А может, и ее присутствием. Мне холодно.

Я предлагаю уйти за гараж, чтобы скрыться от ветра. Грязь освободившегося от снега асфальта, кучи собачьего и человеческого кала. Уныло и неприкаянно.

В довершение всего повалил сырой снег.

Я делаю шаг навстречу, но она отступает.

— Насть, меня знобит. Очень холодно. Я не лезу к тебе обниматься. Дай прижаться к тебе, чтобы согреться. Будь человеком.

Она пристально смотрит на меня — и мигом, как мне кажется, успокаивается.

Обнимает меня, не прерывая, впрочем, курения. Я чувствую запахи сигаретного дыма, вчерашних духов, легкий запах пота. Ничего угрожающего. Но мне неспокойно.

Она смотрит сверху вниз, глаза в глаза — я вижу тревожащую мысль прямо перед собой. Наконец, она будто на что-то решается.

— Родь?

— Что?

— Поцелуй меня.

Ее колено на секунду явилось воплощением всех эротических фантазий, вобрало в себя все мечты, начиная с того самого памятного зимнего вечера. Мне было тогда девять.

Я почувствовал неистовое возбуждение. В тот же момент его почувствовала и Настя. Я начал ласкать уже не только колено, но и бедро, забрался под колготки, под трусики, наклонился, желая забраться под юбку, окунуться в ее запахи… Но в этот момент сзади раздался бестолковый подростковый смех, пьяный и нахальный.

Как это выглядит со стороны? "Мен" в длинном пальто задирает юбку развратного вида девице и пытается вылизать ее на глазах сидящих сзади?

Я закрыл глаза и унесся в пустоту физического удовольствия, в котором была тень — тень моего страха и стыда. Мне хотелось, чтобы все побыстрее кончилось. Может, она нарочно мучает меня? Мстит? Когда она попробовала наклониться, я с силой вернул ее на место. Она безропотно покорилась. Я чувствовал приближение, чувствовал отсутствие любви: и ее ко мне, и моей к ней. Тем не менее, я обхватил ее за талию, просунул руку под юбку, потом под край колготок, добрался до сокровенного, оказавшегося горячим и влажным, а время, между тем, остановилось…

Удовольствие, особенно сексуальное, бывает разных видов. В какой-то книге было написано, что радость женщины — отдаваться, а радость мужчины — вожделеть. Я признаю эту теоретическую выкладку, но представить ее, хотя бы и приблизительно, не могу. Ясно, что Настя получает удовольствие совсем иного рода. Да дело и не в этом. Мое удовольствие теперь болезненно. Если довести его до крайности, теперешнее удовольствие, можно составить представление о психологии женщин. Удовольствие женщины должно быть острым в своей пассивности, в своей слабости. Но говорят, что оно сильнее мужского.

Она прижалась ко мне с блаженным видом:

— Кисыч, я похожа на кота, который объелся сметаны.

В ее фразе не было никакого фривольного смысла. Метафора без пошлости. Может быть, используя ее впервые, она вкладывала в нее иной смысл, но, доведя до привычности, добилась исконной чистоты.

— Кисыч, я люблю, когда ты такой.

— Какой?

— Безмятежный.

Она провоцировала меня. Я знал, что она хотела услышать, но я сдержался, и не стал произносить ничего.

Вот сто лет одиночества. Вот волна второго расставания накрывает нас, вот я вспоминаю этот вечер, ее лицо, ее по-детски опущенные ресницы. И нам никогда больше не быть вместе… Я отогнал наваждение. Странно, когда я с ней, я не могу думать о смерти. Мне кажется, что мы бессмертны.