Неизвестность мучает ее. Она не знает, что сейчас произойдет. Не знает, зачем я звоню. Все повторяется. Она не знает этого так же, как не знала тем летом.

Кашель, который я подавляю, мешает говорить:

— Я люблю тебя.

— Я знаю…

— Я долго пытался бороться с этим, но не могу. Я без тебя не могу. Хочу видеть тебя. Прямо сейчас.

Меня тошнит от звука собственного пошлого голоса, от шелеста ничего не значащих слов.

— Ты сможешь со мной встретиться?

— Когда?

— Сегодня. Через час.

— Где?

— На конечной тринадцатого. У мединститута.

— Хорошо.

Она кладет трубку.

Уже некоторое время на моих губах играет какая-то странная улыбка.

Какая она? Как выглядит? Надеюсь, изменилась в худшую сторону.

Я голоден, болен, у меня температура, и притом чувствуется колоссальный приток нервной силы то ли от озноба, то ли из-за нервного возбуждения.

— Родион Романович.

Я оборачиваюсь.

Пронина с двумя сыновьями, Мохначева и еще незнакомая женщина только что вышли из пятого автобуса и направляются к светофору.

— Здравствуйте, — поднимаю я глаза и секунду разглядываю разноцветные радужки Прониной.

— Что, Родион Романович, на свидание? — спрашивает Мохначева.

— По делам, — я гляжу на часы.

Они что-то говорят, но я не слушаю.

— Мне пора, до свидания, — кричу я им.

Насти нет на месте.

Лето. Поцелуи во дворе маленьких домов.

Появившийся из-за поворота тринадцатый не дает мне времени на воспоминания.

Настя появляется на верхней ступеньке, брезгливо морщится на грязь и пустую пивную бутылку под ногами. Она еще не видит меня.

Она в сапогах, которые мы осенью вместе покупали. Только сапоги удивительно грязны. Дубленка сестры, ей, кажется, тесновата.

Ее волосы. Не то, чтобы она была седа, как лунь, но волосы не рыжие, как я привык, а темно-русые с проседью. Ясно, она давно не красилась.

Я протягиваю ей руку — она кладет в нее свою.

Наши глаза встречаются.

В ее глазах тревога и надменность.

Одутловатое лицо тридцатипятилетней женщины. Припухшее. Дебелая кожа. Нездорового цвета. Губы не накрашены. Тушь потекла. Сильно разит куревом. Еще до того, как она заговорила, я вижу, что это другой человек, не та, которую я любил.

У меня возникает странная фантазия: развернуться и уйти, оставив ее недоумевать. Усилием воли я отгоняю от себя это.

Первым же делом Настя отдает мне свою сумку и лезет в карман за сигаретами. Скорее всего, она делает это демонстративно. Не знаю, на что она рассчитывает. Скорее всего, думает: "Ты позвонил — тебе это надо. А я буду собой".

Выпустив струю дыма мне в лицо, она бросает косой взгляд и хриплым прокуренным развратным голосом протягивает: "Слушаю".

— Не здесь же разговаривать.

Я бесцеремонно беру ее под локоть и волоку в "наш" дворик. Настя не знает, как реагировать на мою бесцеремонность. По ее сценарию все должно быть не так. Она кажется удивительно доступной. Не как моя бывшая любовь, а как шлюха. Во мне неожиданно просыпается желание.

Она запыхалась, хотя мы не прошли и двадцати метров.

— А ты изменилась.

Она пристально смотрит мне в глаза.

— Не в лучшую сторону.

Она делает порыв уйти.

— Погоди. Я не собираюсь обижать тебя. Просто констатирую факт.

— Если еще что-нибудь в этом духе позволишь себе, я уйду. Учти.

— Ладно, ладно. Речь не об этом. Ты же знаешь, как я люблю тебя.

Она злорадно улыбается.

— Знаю.

— Только не думай, что эта любовь доставляет удовольствие.

— А я и не думаю. Ты любишь — и ничего не можешь с этим поделать. Я знала, что рано или поздно позвонишь.

Снова едкая улыбка.

Я жду, когда она скажет про Ретта и Скрлетт. Она словно читая мысли, говорит:

— Вот видишь, ты был не прав, когда говорил, что Ретт никогда не вернется.

— Я ждал, что ты это скажешь. Ждал, начиная со вчерашнего дня… Ты стала много курить?

— А тебе не все равно?

— В общем-то, все равно.

— Может быть, прогуляемся?

— А зачем?

Я ждал этого вопроса, но не знал, что на него ответить.

— Я кое-что припас для тебя.

— Что? — удивленно поднимает она бровь.

Я достаю из кармана стихи, подумав на миг, что мечу бисер. Неужели опус перерос не только Лену, но и Настю?

Несколько секунд она недоуменно разглядывает бумагу. Сложенные в несколько листы выглядят странно.

Я слежу за ее лицом. Она покусывает губу — нервничает.

— Кисыч, я никогда не сомневалась в том, что Нобелевская премия тебе обеспечена.

— Кисыч…

Она улыбается.

Н секунду кажется, что лед растоплен. В порыве я пробую обнять ее. Она уклоняется и подставляет локти, чтобы я не смог приблизиться.

Я прихожу в себя и делаю шаг назад.

Она с ненавистью смотрит на меня. Или это не ненависть?

— Пойдем. Прогуляемся, как раньше.

Она берет меня под руку, привычно, как родного, и мы идем в сторону вала.

Есть что-то удивительно интимное, домашнее, в такой вот прогулке. Это прогулка двух людей, когда-то знавших друг друга очень хорошо, а теперь играющих в чужаков, лишь подчеркивает близость. Не нужно ни цветов, ни марафета. Мы слишком притерлись друг к другу когда-то в прошлом.

Она смотрит в землю и о чем-то думает.

От голода и аффектации голова кружится.

Небо проясняется. Облака уходят. Перед нами открывается вид.

Синева и купола, устремленные в небо, свежий воздух, проникающий даже в больные бронхи — все это вводит в состояние экзальтации. Я прижимаю ее руку локтем к груди, плотнее, еще плотнее. Она усмехается, но ничего не говорит.

Мы доходим до спуска к острову, до места, где я видел куницу. Поворачиваем направо. Доходим до стальной ограды. Зеленая краска начала облупляться, но не пачкается.

Настя прислоняется к ограде поясницей: ей не жалко дубленку.

— Настя…

— Что?

— Ты меня еще любишь?

Она покусывает губу.

— Кисыч, ты меня очень сильно обидел…

— Сейчас не время говорить об обидах…

— Два аборта — это, пожалуй, слишком.

Я еще вчера знал, что она заговорит об этом. И еще вчера я дал себе зарок в первый день эту тему не обсуждать. Промолчать. Наступить на горло песне. Если я сейчас заговорю о Черкасове, о битве за терем, встреча окончится ничем. Я не могу перечеркнуть одной фразой всё, что уже сделано.

Настя внимательно следит выражением моего лица. Убеждена, что я раскаиваюсь? Или понимает, что я все знаю?

— Помнишь Питер? — неожиданно спрашиваю я.

— Конечно.

— Настя, я тебя люблю.

Она знает, чего я жду, поэтому опять говорит:

— Я знаю.

Я чувствую себя как человек, которому нечем дышать, а воздух вот он, здесь, только подними голову и вдохни.

Не выдержав, я хватаю ее в охапку и целую.

Она отворачивается, но я нахожу ее губы.

В голове шумит. Так еще никогда не шумело.

Я хватаю ее юбку и начинаю задирать, но дубленка мешает. Настя отталкивает меня. Я боюсь обидеть ее насилием.

— Прости.

— Дурак ты, Родя, — неожиданно холодно и спокойно произносит она.

— Почему?

— Может быть, я хочу, чтобы ты меня изнасиловал прямо сейчас и здесь. Может быть, я всегда этого хотела. А ты никогда, слышишь, никогда этого не сделал.

Я засмеялся.

— Извини. Я же не пророк. Не знаю, о чем ты думаешь. Кстати, я приглашаю тебя.

Я достаю из кармана билеты.

— Угадай, на какой спектакль?

— Неужели? — хитро улыбается Демоническая.

Она распахивает руки — знак благосклонности.

— Начало в три. Побежали, а то опоздаем.

По дороге я думаю о человеческих жертвоприношениях. Вот сейчас одно осуществлю я. Дело даже не в этом. Знал ли я вчера, что сделаю это? Точнее, думал ли я об этом вчера? Или позавчера? Когда я подумал об этом? Сейчас начинает казаться, что с того момента, когда узнал, на какой спектакль взяты билеты.

Я думаю о том, что Демоническая и не может обойтись без жертвоприношения. Маша, конечно, — недостойная жертва. Павлова была бы более подходящей. Но и Настя — демон поверженный.