"Я начал работать — и работа меня вынесла".

Нужно было начать, начать, чтобы пережить кошмар, чтобы забыть обо всем, начать, чтобы приблизиться к реальности, чтобы окончательно расстаться с ней, с Демонической.

Не определив идеи, нельзя было очертить границы.

Хотелось разобраться в ней, в себе, в том, что произошло. В причинах того, что произошло.

В качестве эпиграфа я взял древнегреческий парадокс "Лжец". Такой эпиграф и такое название подталкивали к совмещению идеи и темы. Именно Настя должна была стать главным героем. Однако чем больше я думал о вселенной произведения, тем яснее становилась мысль — я ничего не знаю о героине.

Я сидел перед экраном монитора и вспоминал. Мысли налетали подобно ветру, подхватывали и уносили в царство прошлого, где еще не было любви, где еще не было ревности, где была ревность без любви и любовь без ревности, туда, где "верил и любил счастливый первенец творенья, не знал ни злобы, ни сомненья и не терзал ума его веков бесплодных ряд унылый".

Люди утекали через мой ум в забвение, а их физические оболочки, которые я с интересом изучал, чтобы полнее выразить идею, таяли в мареве видений.

Школа, Тихонов, Черкасов, Настя — все они превращались в духов. Иногда, просыпаясь утром, не в силах разогнать дурманы сна, я принимаюсь вспоминать, а есть ли все эти люди на самом деле. Да полно, действительно ли мне нужно идти на работу? И куда? Где я работаю на самом деле? В школе? На заводе? Или я все еще в армии и меня разбудил вопль дневального: "Рота, подъем!"

Моя подозрительность не ведала границ. Подходя к подъезду дома, я оглядывался, подозревая, что она может быть рядом, что она может сидеть в салоне авто, которое стоит в двух шагах. Иногда я подозревал, что люди, спешащие за моей спиной, — ее приспешники. Я смеялся над паранойей. Солипсизм авторства причудливо перемешивался с солипсизмом шиндяковщины.

Однако при свете дня мысли исчезали, им на смену приходили другие. Цикл замыкался, повторялся, забывался…

Люди, знавшие меня, посыпались, как из рога изобилия.

Первым, если не считать письма Юли, пришел в гости Корнюшин.

Его приход застал меня, пребывающим в спячке. Мне хотелось спать с утра до вечера. И при каждой возможности я умудрялся лечь, укрыться потеплее и уснуть. Хотелось спать и видеть сны. Перед тем, как лечь, я думал о Шекспире и о Гамлете. Им, верно, тоже хотелось иногда спать сверх всякой меры. "Уснуть и видеть сны". Вспоминался Дон Кихот и Санчо с его разговорами о сне. Вспоминался "Солярис" и сны Снаута.

Корнюшин представлял неприятное зрелище. В обычном состоянии он был сама элегантность и опрятность. В присутствии посторонних он не позволял себе ругаться, словом, был образцом русского офицера, но все это до тех пор, пока был трезвым.

Теперь же он выглядел развязным и больше всего напоминал черта — приживальщика, который явился Ивану Карамазову. От прежнего моего товарища в нем не осталось ничего, кроме дьявольской ехидности, которая выползала в мир, оскверняя все вокруг.

Он не отказался от чая.

Мама зашла было поговорить с ним о жизни, ибо это предполагал элементарный такт гостеприимства. Я же с ужасом ждал, когда Корнюшин начнет откидывать коленца.

Мама быстро ушла на кухню, то ли все поняв, то ли действительно по делам.

После чая я сделал все, чтобы выпроводить Женю на улицу, на свежий воздух.

Пока он рассказывал о своей новой работе, о том, что он больше не грузчик(!), что появилось свободное время, что он командует людьми, строит мосты, я вспомнил тот летний день, когда он пришел на четвертую ленту. А потом была совместная работа. Шутки и борьба в машине, в цехе, на улице. Наши дружеские затрещины. Отжимания на ящиках. Промокшие насквозь свитера. Промокшие от пота. Совместное посещение кинотеатров. Его знакомство с Ритой. Куда все делось? Уж не сон ли приснился мне? Женек предстал в виде какого-то пророка, пришедшего возвестить о быстро мчащемся времени. Куда? К концу? К последней черте? К смерти?

Почему он начал пить? Потому что почти достиг цели, но не ощутил радости? Потому что чувствует безумие безвозвратно уходящего времени?

Он пришел так. Почти не по делу. От одиночества. Он хотел угостить меня пивом, а еще лучше коньяком, поэтому я и повез его к Васе в "Ассорти". Вдруг сегодня его смена?

— Ты все сможешь. Зарплата высокая. Я сам положу тебе оклад. Для начала тысяч пятнадцать. Я видел, как работают эти бестолочи. Они же тупые. Ты сможешь. Мне нужны на работе свои люди. Родька, соглашайся!

В "Ассорти" мы сдали одежду здоровенным охранникам. Я вспомнил, что Вася говорил про одного из них, победителе чемпионата Европы по фитнесу.

Жене они не понравились. И он начал нарываться на этих лбов. Я уважал его резкость и искусство боя, но сейчас это выглядело глупо. Мне почему-то вспомнилась его драка в паре с Гансом, о которой я уже был наслышан.

За стойкой я увидел Васю.

Мне почему-то стало неловко.

И не только из-за Жени, но и из-за Образцова. Мы встречались с ним в необычных статусах. Два учителя, из которых один теперь бармен, а другой пришел пьянствовать.

После коньяка Женя выпил пива, отчего ему захотелось швырять деньги налево и направо. Хуже всего было то, что при официантке он начинал общаться как-то странно. Будто бы я его нахлебник, желающий бесплатно выпить дорогого вина. Он покровительствовал так, как это было принято в Греции во времена Платона.

Хотелось встать и уйти, но я не мог этого сделать. Потому что был абсолютно трезв? Потому что это было бы некрасиво? Ненастоящие причины. Потому что не хотел бросить здесь его? Одного. Пьяного. С большими деньгами. Какие-то глупые принципы мешали встать, бросить на стол пару соток и уйти, кивнув на прощание.

Женя порывался познакомиться с какой-нибудь "кобылой". Подходящих здесь не было, поэтому он начинал приставать к неподходящим. Попытался даже меня спровоцировать на танец с двумя, ожидавшими ami, но я категорически отказался.

Одиночество гнало Корнюшина к "телкам", как воля к смерти тянет мотылька к свету. Видя, что он сидит за столиком слишком долго, я подошел и сел рядом. Девицы разговаривали зло и высокомерно. Никто не замечал его: миру не было дела до нас.

Я решил рассказать ему про Шиндякову, а также вызнать у него о динамике загадочных отношений с Ритой. Это позволило бы пролить свет на Демоническую, причем под необычным углом, а также отвлечь Корнюшина от пьяного безумия.

После моих вопросов он не то, чтобы протрезвел, а как-то подобрался. Перестал шутить. Оттенок развязности исчез, словно и не бывало.

Он махнул обреченно рукой:

— А! Все равно ты будешь с ней, со своей Настей.

Он так проговорил ее имя, что меня на секунду озарило: "Он тоже спал с ней!", но я не решился спросить об этом прямо.

— Ты не понял? Все кончено. И возврата нет, да и быть не может.

— Ты сейчас с кем? — спросил он ни к селу ни к городу.

— Как с кем? — не понял я вопроса.

— С кем ты сейчас "живешь"? — он поставил логическое ударение на последнее слово.

— Ни с кем. К чему ты клонишь?

— Вот видишь. Чтобы было все, ты должен сначала найти кого-нибудь. И уходить ни в пустоту, а к кому-нибудь, к какой-нибудь…

Мне почему-то стало жаль его. Так он все это говорил. Такая тоска звучала в голосе, что на секунду я прочувствовал глубину его одиночества. Всю безысходность. И это несмотря на то, что он уже накопил достаточно денег для покупки квартиры.

Я попытался ему что-то разъяснить, в чем-то его убедить, но он пьяно ухмыльнулся и протянул:

— Вот увидишь…

— Женя?!

— ?

— Пойдем?

Он пьяно огляделся. Ни одного столика со свободными "кобылами", ни одной симпатичной рожи, никого…

— Пойдем…

Я подозвал официантку и попросил счет. Она принесла.

Мы были должны сумму, приближающуюся к тысяче. Женя достал купюру и протянул девице, нарушая обычные правила — он не положил деньги в книжечку счета, а подал в открытую. Он был уже абсолютно невменяем.