— Отряд быстрого реагирования. И я сделаю это сегодня. Мне нужно восемьдесят человек.

В улыбке все больше сквозил сарказм.

— Всего лишь восемьдесят. В общей сложности?

— Верно. В полном составе. Невзвирая на выходные и сверхурочные.

Молодой прокурор покачал головой, снова улыбнулся.

— Слушай, Гренс, такие разрешения не в моей компетенции. Это прерогатива начальника губернской полиции.

На столе у Гренса лежало тридцать два незавершенных дела. А несколько часов назад появились тридцать третье — выброшенные дети — и тридцать четвертое, когда на больничной койке в кульверте обнаружили женщину.

— Черт побери, Огестам! Мы теряем время!

Он чувствовал перенапряжение еще до того, как единственный человек, которому он полностью доверял, едва не покинул его, он сжимал ее руку, крепко-крепко, чуть не раздавил.

— Мы знаем, убийца той женщины находится там!

Он и в других обстоятельствах не очень-то умел контролировать свой гнев.

— Мы знаем, ее дочь, пропавшая более двух лет назад, находится там!

Но сейчас, когда он кричал и бил кулаком по стенам кабинета помощника главного прокурора, собственная ярость напугала его. Анни, без сознания, с трубкой дыхательного аппарата во рту, Лиз Педерсен с объеденным лицом, пустая квартира, одинокие ночи на диване в полицейском управлении — все это вихрем металось в мозгу, он чувствовал, как кружится голова, как слабеют ноги, потом его обдало жаром, пот ручьем потек по спине.

Он сел на стул, который раньше упорно не замечал, подождал, в конце концов головокружение прекратилось, и он снова почувствовал собственные руки.

— Мы знаем?

Гренс сглотнул:

— Я знаю.

Комиссар размотал длинную цепочку улик, которая вела прямиком в подземелья. Отпечатки пальцев одного и того же человека, зафиксированные на теле убитой женщины, и в местах проникновения в семи разных общественных зданиях, и сегодня утром у двух подъездов с опустошенными хранилищами универсальных ключей.

— Кроме того, Огестам, они есть на лестницах колодцев, ведущих в систему туннелей вокруг всей Фридхемсплан. Под обычными чугунными крышками канализационных люков посреди асфальта.

Страх, от которого кружилась голова, исчез.

— Таким образом, наш убийца прямо под нами! — Гренс вновь смог подняться. — Он ходит как раз под полицейским управлением. Черт побери, Огестам! Под полицейским управлением!

Гренс расхаживал по кабинету, он был везде, его крупное тело занимало все свободное пространство. В конце концов прокурор устало откинулся на спинку стула, пусть агрессия уляжется.

— У тебя все?

Комиссар продолжал кружить по кабинету, не зная, куда податься, и не чувствуя желания продолжать разговор.

— Ты звонил мне в полтретьего ночи. В половине седьмого ты был в больнице Святого Георгия, наблюдал за осмотром еще одного места преступления. Близится время обеда, а ты уже провел обыск в квартире убитой. Гренс… когда ты, собственно, спал последний раз?

— Не твое дело.

— Кроме того, у тебя личные…

— Я, кажется, ясно сказал: тебя это не касается.

Ларс Огестам положил ладони на письменный стол, опустил локти, не сводя глаз с человека, который никак не мог успокоиться.

— Ты выбит из колеи, Эверт. Тебе необходимо поспать. Иди. А я попробую тебе помочь.

Болел затылок, от плеч до того места, где когда-то была кромка волос. Если бы он сейчас осторожно оторвал голову от высоковатого диванного подлокотника и, как обычно, скатился на пол, боль наверняка бы немного отпустила, не отдавала бы так сильно в спину, лоб и темя.

Но Эверт Гренс ложиться не собирался. Времени не было. Вдобавок поспать ему советовал Ларс Огестам. А когда он ушел из прокуратуры и добрался до Крунуберга и собственного кабинета, на письменном столе трезвонил телефон. Он не ответил, и тогда зазвонил мобильник во внутреннем кармане куртки. Комиссар опять не ответил, и опять зазвонил стационарный телефон на столе. В конце концов он, совершенно без сил, снял трубку и услышал голос медсестры из Софиахеммет:

— Ее состояние несколько изменилось.

Он не ответил, не пошевелился.

— К лучшему.

Анни впервые за сутки начала дышать самостоятельно. Аппарат искусственной вентиляции легких отключили. Мощная доза антибиотика подействовала и уже уничтожала опасные бактерии.

Он не особенно обрадовался. Не так, как должен бы. Чувствовал только безумную усталость, медленно прошел к дивану, лег на потертую обивку, свернулся калачиком, неловко положив голову на подлокотник, и уснул, не успев поймать ни единой мысли.

— Ты искал меня.

Вот что его разбудило. Голос. На пороге стояла Херманссон.

— Ты оставил сообщение. Я не сообразила, что ты спишь. Могу…

— Я не сплю.

Он таки скатился на пол и теперь, став на колени и упершись руками в край дивана, поднял на ноги свое грузное тело. Херманссон смотрела в усталые глаза, вспоминала ночной разговор, когда он решился открыться.

— Как она?

— Кто?

— Анни.

— И ты туда же? Тебя это не касается.

Он танцевал с ней в кафе. Ни свет ни заря заставил ее двигаться в тесном пространстве между музыкальным автоматом и сервировочным столиком. Белая рубашка под кожаной коричневой портупеей, такой же старой, как и обивка дивана.

— Я звонил, потому что хотел быть в курсе. Хотел узнать о детях, о твоем расследовании.

Она тоже не спала ночь. Пыталась прилечь утром на минутку, пошла домой, в квартиру на западе Кунгсхольма, чувствовала, как тело требует отдыха, но из головы не шел визит в Викшё, ужин, закончившийся приступом на полу в кухне.

— Эти дети уже развалины. Поведение и реакции как у конченых наркоманов.

Она описала, как они боялись сесть за накрытый стол, как случился припадок эпилепсии и как привычно им, судя по всему, видеть товарища, потерявшего над собой контроль.

— Я устал и прошу тебя перейти к делу.

— Это и есть дело.

Она не такая, как Эверт. Не умела прикидываться невозмутимой. Ей необходимо выплеснуть из себя все, что мешает, тогда она сможет идти дальше.

— Мне не интересны твои чувства. Мне интересно, как продвигается расследование.

— А я хочу, чтобы ты выслушал. Я как раз и веду к делу.

Он ей не нравился. И она не боялась его. То, ночное чувство снова вернулось. Она жалела его.

— Двенадцатилетний мальчик лежал на полу, прикусив полотенце. И он… он всего лишь один из них.

Марианна Херманссон продолжала рассказ так, как считала нужным, со своей точки зрения, а не с позиций этого пожилого, очень одинокого мужчины.

Еще сорок два ребенка в плохом физическом и психическом состоянии были размещены в приемных семьях в окрестностях Стокгольма.

Временно.

Социальное ведомство сообщило утром, что не намерено платить за детей до тех пор, пока полиция не закончит расследование. Они оплатят издержки за неделю, а потом отправят детей на родину.

Марианна Херманссон попыталась перехватить усталый взгляд Гренса.

— И, Эверт, со ссылкой на какой-то параграф гражданского законодательства, я забыла какой… возьмут младенца под опеку.

— Младенца?

— Ребенка Нади.

— Это важно для расследования?

— Это важно для меня!

Гренс зевнул, потянулся. Попросил Херманссон немного подождать и пошел в коридор к кофейному автомату. Ему надо проснуться. Первую чашку он выпил сразу, как только она наполнилась, снова нажал на кнопку и, взяв еще одну порцию, вернулся в кабинет.

— Думаю, мы очень близко.

Херманссон заметила, что он не спросил, хочет ли она кофе, значит, уже не тревожится, Анни стало лучше.

— Близко?

— К прорыву.

Она дождалась, пока он усядется на край стола, потом сообщила вчерашнюю информацию Клёвье и шведского Интерпола о четырех других автобусах на стоянках четырех других крупных западноевропейских аэропортов.

— Насколько же близко?

О в общей сложности ста девяноста четырех детях, брошенных во Франкфурте, Риме, Осло и Копенгагене. О тамошних следователях и их нежелании сотрудничать, о подозрительном молчании в ответ как на вопросы Клёвье, так и на ее собственные.