Он уже готов идти, но тут являются новые наркоманы. Он опять отходит немного в сторону, на сей раз их четверо, тот же ритуал: они требуют, клянчат, она что-то говорит им, обнимает, и они исчезают, без денег, на которые рассчитывали.

Он их жалеет. Знает, что так и должно быть, и надеется, что вправду жалеет, но не уверен. Иногда он испытывает чуть ли не презрение. Мелкие шипы недовольства колют его изнутри каждый раз, когда он осознает, что им действительно плевать на все и вся, что они лгут, клянчат, дерутся друг с другом за дозу героина, которой, может быть, хватит на вечер.

Отделавшись от последнего, Сильвия подходит к нему. Улыбается, кивает в сторону церкви. Джордж берет ее под руку, не потому, что ему это нужно, а потому, что приятно, он поступает так все семь лет, с тех пор как они начали работать вместе, и эта привычка нравится обоим. Они входят в церковь.

Девочка по-прежнему сидит на скамье.

Больше никого нет, только этот грязный ребенок, не желающий общения.

Сильвия все поняла, она уже на полпути к девочке. Без колебаний идет к тому самому ряду, заходит в проход, на мгновение останавливается. Садится, между ними тарелка с бутербродами и два бумажных стакана.

Запах ей знаком. Когда-то от нее тоже так пахло. Эта девочка живет в туннеле, дым от очага, сырость, насквозь пропитывающая всю одежду.

Сильвия не видит ее лица, мешают длинные спутанные волосы. Но она вправду молоденькая, судя по осанке, по дыханию, по упрямому, прямому взгляду.

Сильвия ждет.

Минуту. Еще минуту.

Ни звука, ни движения.

Они сидят рядом в пустой церкви и смотрят куда-то вперед, может, на алтарь, а может, на белую стену.

Как вдруг девочка едва заметно повернула голову, но от Сильвии это не укрылось.

Девочка искоса смотрит на нее.

Значит, она понимает, что рядом с ней кто-то сидит и хочет установить с нею контакт.

Сильвия поднимает тарелку, придвигается ближе.

Ни слова пока, ни малейшей попытки навязаться, только терпение и взгляд прямо перед собой.

Девочка снова поворачивает голову, поглядывает исподтишка, а Сильвия каждый раз придвигается ближе. Убирает один стакан, потом другой, сидит совсем близко, но не касается ее. Она по-прежнему не видит лица девочки, зато видит, как дрожат лежащие на коленях руки, худые, неухоженные, с побелевшими костяшками.

Такая хрупкая. Кажется, вот-вот рассыплется.

— Ей нельзя оставаться.

Голос слабый, едва внятный. Сестра милосердия не задает вопросов, не смотрит, только ждет, когда девочка повернется к ней, обдаст ее несвежим дыханием и страхом.

— Понимаешь? Ей нельзя оставаться.

Потом она отворачивается.

Молчаливая, неподвижная, глаза закрыты.

Она опять в своем мире.

Наступила ночь.

Эверт Гренс стоял перед Софиахеммет, глядя в черное зимнее небо. Стокгольм уже затих, лампы на кухнях домов по ту сторону Вальхаллавеген гасли одна за другой, оставалось только голубоватое сияние телевизоров, утешающих бесконечными сериалами.

Мороза он не замечал.

Анни лежала, подключенная к аппарату искусственного дыхания, невыносимо бледная, еще бледнее, чем прошлый раз.

В отдалении фары приближающегося такси.

Доктор — один из тех, чьих имен он не помнит, они все на одно лицо, — стоял возле дыхательного аппарата, разъяснял то, о чем Гренс уже слышал, но раньше ему говорили о возможной опасности, теперь же — о свершившемся факте, о химической и бактериальной реакции организма на попадание содержимого желудка в легкие, функция которых ослаблена.

Он сел на заднее сиденье такси, хотел немного побыть наедине со своими мыслями, уклониться от назойливой общительности этих чертовых таксистов, которые знают все и о политике, и о налогах, и обо всем на свете.

Увы, надежды не оправдались.

— Канальская погода. — Шофер повернул зеркало заднего вида, рассматривая пассажира. — Минус двадцать семь. Только что сказали. В новостях.

Гренс отвел взгляд:

— Послушай!

— Да?

— У меня нет желания вести разговоры.

Эверт Гренс сидел на стуле для посетителей, придвинувшись как можно ближе, держал ее руку, сжимал в своей. Он ненавидел больницы. Он привык быть хозяином положения, решать вопросы, требующие решения, лавировать в обход идиотов, которые только путались под ногами. Но там, в Софиахеммет, он был бессилен. Ни хрена не мог сделать, только проклинал себя да сжимал ее руку, все крепче.

— Тяжелый денек? — Таксист снова пялился в зеркальце. — Наверняка все утрясется, как обычно.

— Плохо соображаешь? Заткнись!

Они свернули с Вальхаллавеген, осторожно двинулись по скользкой Уденгатан, долго стояли на светофоре, хотя была глубокая ночь и ни одного автомобиля поблизости не наблюдалось.

— Я включу радио, не возражаете?

Таксист больше не смотрел в зеркало. Он поставил крест на возможной короткой беседе и теперь одной рукой вертел настройку радио, искал среди музыкальных коммерческих каналов и прибавил звук, найдя то, что искал.

— Возражаю.

— Простите?

— Возражаю.

Когда врач ушел, Гренс потерял представление о времени, одиноко сидел возле нее на стуле, слушал дыхание аппарата, поправлял мешавшие провода. Позднее, уже после полуночи, медсестра осторожно тронула его за плечо и сообщила, что состояние вновь стабилизировалось, техника и лекарства сделали свое дело и комиссар Гренс может, стало быть, идти домой, набираться сил для завтрашнего дня. Он ушел только после того, как его заверили, что немедля известят о любом изменении, будь оно позитивным или негативным. Но опять вернулся, сказал, что отныне будет всегда находиться не более чем в двадцати минутах от Софиахеммет, и снова ушел.

На перекрестке Уденгатан и Свеавеген надо повернуть направо, шофер сбросил скорость прямо на повороте, не обращая внимания на сплошную линию, остановился перед темным зданием и выключил таксометр. Сто двадцать пять крон.

Эверт Гренс не двигался.

Он попросил отвезти его домой, но сейчас, в двух шагах от подъезда, почувствовал, что у него нет сил. Только не сюда. Не в пустоту и одиночество дома, который когда-то был их общим жилищем, до сих пор оставался таковым.

— Приехали.

Вечер среди докторов и медсестер, которые все знают.

И он спрашивал. А они терпеливо отвечали.

На все вопросы, кроме последнего: будет ли она жить и после этого? Этот вопрос он не задавал никогда, потому что в ответ хотел слышать правду.

— Приехали, говорю.

Кто-то уже стучал в лобовое стекло, клиент, которому куда-то надо.

— Чего вам еще надо? У меня новый пассажир ждет.

Гренс раздраженно махнул рукой:

— Езжай.

— Куда?

— В Крунуберг. К подъезду на Бергсгатан. И помедленнее, когда будешь проезжать Васапарк.

— Учтите, это все пятьдесят.

— Хочу посмотреть, ходит ли там кто-нибудь на лыжах.

— Да уж.

— Среди каштанов и качелей.

Таксист, не оборачиваясь, поправил зеркало:

— Я с места не сдвинусь, пока вы не расплатитесь. Во-первых, сто двадцать пять за этот рейс. И за второй, до Бергсгатан, платите вперед.

Эверт Гренс поискал во внутреннем кармане, достал одну из служебных платежных карточек и удостоверение. Шофер недоверчиво взглянул на документ: комиссар криминальной полиции.

— Так вы полицейский?

— Помнишь, я просил тебя заткнуться?

— Да.

— Это в силе.

В здании полицейского управления было темно, как всегда между полуночью и рассветом. Кое-где наверху огоньки — видимо, кто-то из следователей искал поесть в буфетной или стоял на балконе, курил. Мелкие признаки жизни среди безмолвия.

Гренс вошел в длинный коридор, ведущий к его кабинету. Одна из дверей открыта, там горит свет.

Он легонько постучал по косяку, чтобы не пугать ее:

— Добрый вечер!