— Марианна?

Херманссон кивнула. Ларс Огестам сел, приготовился писать, надеясь, что прямо сейчас осознает: они существуют.

— Сейчас эти сорок три ребенка находятся здесь, в нашем здании. В бассейне. Двое представителей социального ведомства и четверо коллег из отдела общественного порядка сидят на краю бассейна. Комбинезоны детей отправили в прачечную на Флеминггатан, наверно, там уже заканчивают стирку.

Херманссон молода, но голос ее порой звучал едва ли не по-стариковски, с умными людьми так часто бывает. Поначалу Огестам запротестовал, когда Гренс сказал, что она возглавит одно из расследований, но очень скоро забрал свои протесты обратно. Как выяснилось, она вполне компетентна.

Она подытожила сделанное за четыре часа, минувшие с тех пор, как Гренс и Сундквист отправились в больницу Святого Георгия.

Она закончила допрос пятнадцатилетней девочки, которая сообщила, что ее зовут Надя, и очень беспокоилась за своего шестимесячного сына. Потом Херманссон побеседовала с мальчиком, которого Гренс собирался допрашивать, но в связи с новым вызовом оставил наедине с переводчиком. Этих двоих она считала неформальными лидерами группы.

Истории их были во многом похожи.

Оба из Бухареста. Дети улицы, чьим домом были туннели, парки, чердаки, а то и помойки, — отбросы, каких у нас, в Швеции, нет. Девочку била дрожь, она потела, причмокивала — абстинентный синдром, как и у других. Херманссон описала ее руки, свежие шрамы от членовредительства, но ни следа инъекций. Она до сих пор не уверена, каким наркотиком пользовались дети, но, по крайней мере, можно исключить те, которые вводят шприцем.

— Я ничего не понимаю. — Свен Сундквист, обычно спокойный, встал, возвысил голос: — Мне только что сделали укол от столбняка, потому что десятилетний мальчик укусил меня, когда я попытался отобрать у него тюбик с клеем. Пришлось задерживать дыхание, чтобы не чуять вонь мочи и немытого тела. Я видел, как обдолбанные девятилетки несли не менее обдолбанных трехлеток вверх по лестнице, ведущей в этот коридор. — Он повернулся к Огестаму: — Ларс… я не понимаю. И даже не знаю, хочу ли понять.

Свен единственный здесь имел ребенка. Мысленно он снова вернулся домой, к Юнасу, цеплялся за сына, как и рано утром, когда впервые увидел этих безмолвных ребятишек, которые пялились на него. Все его тело ныло от злости на тех, кто нарушил главное и естественное условие жизни: никогда не бросай своего ребенка.

— Простите.

Он сел. Марианна Херманссон чуть заметно улыбнулась ему:

— Молчание, Свен. Или скорее страх. Страх перед людьми в форме.

Напряженное лицо мальчика во время допроса.

Он часто с тревогой смотрел в сторону коридора за запертой дверью, и она долго не могла понять, чего он хочет.

— Им довелось столкнуться с безжалостной румынской полицией. Они научились держать язык за зубами. Шведская полиция или румынская — кто боится, не видит разницы.

Потом она поняла почему.

Один из полицейских в форме вошел доложить, что медики прибыли и готовы начать осмотр.

Мальчик вздрогнул, сжался в комок.

Попытался спрятаться, хотя его стул стоял посреди комнаты.

Она стыдилась этой картины, но не могла от нее избавиться: испуганный зверек бросается наутек, когда шаги людей нарушают лесную тишину.

— Ты открывал окно… может, откроешь еще раз? — Марианна Херманссон посмотрела на Ларса Огестама: — Душно здесь.

Прокурор поднялся, крючок был пластмассовый и в мороз действовал плохо.

Херманссон невольно вздохнула и продолжила:

— Их версии вполне согласуются. Но мне не хватает информации. А та, какой я располагаю… честно говоря… не знаю, как ее оценить. — Она поискала в своих бумагах. — Они говорят, что каждый из них имел дело с мужчинами или женщинами, которых они считали социальными работниками. Говорят, что им дали немного денег. А потом обещали больше денег, работу, другую жизнь. — Она опять вздохнула. — Им нужно было только покинуть свои туннели, надеть комбинезоны румынских цветов и провести четверо суток в автобусе. — Херманссон покачала головой: — До Шотландии.

Огестам кашлянул:

— Прости?

— До Шотландии. Они думали, что едут в Шотландию. И решили, что именно туда и прибыли сегодня утром.

Ветер ударил в оконное стекло, сорвал пластмассовый крючок, окно внезапно распахнулось, хлопнуло по стене. Никто не бросился закрывать створку, всем стало хорошо от холодного шквала.

— Девочку с ребенком зовут Надей. Мы с ней прогулялись после допроса, до того места на Хантверкаргатан, где, как утверждают и она, и мальчик, их высадили. Красный автобус. Это…

— Малыш был при ней?

Эверт Гренс долго молчал.

— Само собой.

— Вот как?

— Она его мать.

— Я имею в виду, Херманссон… она повсюду таскалась с малышом?

— Таскалась?

— Ну, не выпускала его из рук?

— Да.

— Нехорошо.

— Согласна.

Гренс ткнул пальцем в пол. Имея в виду подвал где-то под ними.

— На складе есть конфискованные коляски. Я распоряжусь, чтобы тебе выдали одну. Малыши бывают тяжелые.

Свен сидел рядом с Херманссон, она не видела его лица, но чувствовала, что он тоже улыбнулся. Эверт Гренс иногда удивлял их своей заботливостью, которая прорывалась у него как-то вдруг, а потому он толком не знал, на что она обратится.

— Итак, Хантверкаргатан. Девочка говорила о красном автобусе, который остановился на площади Кунгсхольмсторг, когда большинство из них еще спали. Она узнала аптеку на углу.

Конфискованные детские коляски внизу, на складе.

Эта фраза все время звучала у нее в ушах. Он мог быть резким, даже злым, он танцевал вокруг стола, но порой говорил и такое.

Она смотрела на своего начальника.

Может быть, именно за это они и терпели его.

— Мы опросили местное население. Пятеро частных лиц и владелец магазинчика подтверждают, что светло-красный автобус — один даже отметил, что краска выгорела на солнце, — около половины пятого утра остановился на том месте, которое указала девочка, и простоял несколько минут, высадив множество легко одетых детей.

— Общенациональный розыск?

— Объявлен после обеда.

Комиссар выглядел довольным:

— Все правильно, Херманссон. Правильно. Этот автобус не покинет пределов страны.

Ларс Огестам взглянул на часы. Они сидели в кабинете Гренса уже тридцать пять минут, совещание продолжалось значительно дольше, чем рассчитывали.

Они кое-что знали.

А в общем-то не знали ничего.

— У меня последний вопрос. О мертвой женщине. — Огестам уже опоздал на следующее совещание. — Кто она?

Женщина с объеденным лицом. У нее должно быть имя. Она должна быть кем-то.

— Мы не знаем. Пока. Не знаем, кто она была.

Вздох.

Огестама мало волновала манера Гренса вздыхать и вносить поправки.

Вздоха для него было недостаточно, чтобы обозначить разницу между кто она и кто она была.

— Когда? Когда мы будем это знать?

Эверт Гренс слегка наклонился вперед, словно желая подчеркнуть важность своих слов:

— Думаем узнать к вечеру. Кинолог говорит, что собака учуяла на месте слишком много запахов и потеряла след в туннеле, метров через пятьдесят. На одном из этих чертовых перекрестков, где встречаются и соединяются разные системы туннелей. Но собака нашла там множество предметов, которые сейчас изучает Крантц и которые могут иметь отношение к трупу. — Он посмотрел на Огестама и еще сильнее наклонился вперед. — Кроме того… — Он повернулся к Свену. — Свен видел ее раньше.

Свен Сундквист развел руками:

— Я видел ее лицо и уверен, оно мне знакомо. Возможно… возможно, я даже говорил с ней.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего. Просто у меня такое ощущение. Ты ведь знаешь, как это бывает. Множество людей… знаешь только одно: они тебе знакомы. Но не знаешь ни кто, ни почему, ни откуда. — Он посмотрел на свои часы: — Прошло почти четыре часа с тех пор, как я стоял возле койки в больнице Святого Георгия. И все это время я думал о ней. Мы точно встречались.