Это мой отец, думал я. Эта тень, этот призрак, который никогда не был для меня реальным человеком, просто кем-то, кто называл меня сыном, кем-то, кого я называл отцом. И теперь я смотрел на него, впервые по-настоящему смотрел, разглядывал его лицо: мешки под глазами, морщинки в уголках глаз, седые волосы, легкую залысину, большой широкий нос, шрам над левой бровью. Откуда у него этот шрам? Он ни разу не упоминал о нем. В гробу отец выглядел хрупким и беспомощным, как кукла. И это был человек, который любил мою мать, целовал ее, ласкал, вставлял напряженный член в ее ждущее влагалище. Этот человек любил меня, носил меня на руках, когда я был маленьким, целовал меня в лоб, говорил со мной, укачивал меня и любил, любил меня, любил.

Я думал обо всех мыслях, теснившихся в его черепе, бесчисленных миллионах нитей, из которых была соткана его история. Все они были сложены там, в ожидании, что их выскажут, но сейчас их голос умолк навсегда. Потому что однажды ночью, когда отец лежал в постели, погруженный в свои сны, сгусток крови меньше ногтя на моем мизинце, меньше воробьиного сердца промчался кометой по созвездию его тела и остановился в голове, чтобы погасить его, как лишнюю звезду.

И теперь у этого чудесного существа, у этого человека, который был моим отцом, вытащили и исследовали мозг, разрезали внутренности, зашили рот и задний проход; его распотрошили, распороли, высушили, заштопали, загримировали.

Позже, когда я стоял у могилы и думал о том, какой сложной была его жизнь, я понял, что не могу вспомнить, как звучал его голос. Что у него была за походка, как от него пахло. Даже его лицо становилось все более смутным, менее отчетливым — затуманенные очертания глаз и губ, колеблющиеся передо мной, как на нечетком снимке. И его надгробный камень будет серым и крепким, с именем и датами, окончательным, как любой финал.

Мама переехала к Анне. Сестра была искренне ей рада. После смерти отца их отношения улучшились. Они разговаривали друг с другом. Мама говорила со Стивом. Стив все больше времени проводил дома, играл с Гарретом. А я не расставался с Сэмом.

— Рано или поздно они все равно начнут цапаться, — говорил я. — Это не может продолжаться вечно.

— Не будь таким циничным, — отвечал Сэм.

— Может быть, я и циник. Но я знаю их лучше, чем ты. Знаешь, я всегда думал, что мама очень сильная. Но ее подкосила смерть отца. Странно, как все изменилось. Всю жизнь она жаловалась на него. А теперь его не стало, и она полностью опустошена.

Я думал об Анне, бьющей Гаррета, о Стиве, боящемся все пропустить, и понял, что они попросту потеряли свое ощущение истории. Они уничтожили собственные сюжеты. Многочисленные нити их жизни опутали их паутиной. Я понимал, что им необходимо найти смысл в собственном прошлом, отыскать там что-то, некий секрет, смутный шепот, что-то, что придаст их историям последовательность и смысл. Если это произойдет, паутина вновь станет кружевом, и они смогут снова рассказывать свои истории. Они восстановят будущее из кусочков прошлого, и все станет чудесным и ясным.

— Порой трудно понять, что нам нужно, — сказал Сэм.

Я поцеловал его.

— Мне нужен ты.

Он потрогал крокодила на моем пиджаке.

Несколько раз я забирался в дом, где жил Билли. Крокодилы по-прежнему были на стенах, словно ритуальные рисунки пещерного человека, но он — мой Билли Кроу — исчез. Все фотографии исчезли, и единственное, что у меня осталось — это его письма и снимок безымянного мальчика.

Как-то вечером я вернулся от Сэма домой и обнаружил письмо, поджидавшее меня на столике в прихожей. Сердце замерло. Я сразу узнал этот почерк. Я поднялся наверх. Вскрыл конверт.

Мой дорогой Доминик,

одна история кончается, начинается другая. Теперь я живу очень далеко отсюда и рассказываю людям истории о том, как я писал тебе письма, полные лжи. Но и это тоже неправда. Не совсем. Видишь ли, история Дэвида и Тео Блю в каком-то смысле все-таки правда. Неважно, что на самом деле ничего этого не было. Это миф, сказка, как все в жизни, и ты можешь лишь догадываться о ее смысле.

А ведь все так просто началось, правда?

Однажды ты нашел мою собственную старую фотографию, сделанную, когда мне было семнадцать. И вокруг этого снимка я сплел аллегорию образов и обманов. Посмотри на этот снимок внимательно, ты увидишь, что это я. Я так сильно изменился, но глаза остались прежними. Возможно, окажись она цветной, ничего вообще бы не случилось.

У меня осталась твоя фотография, которую я сделал. На ней заметна моя фотография, которую сделал ты.

Билли Кроу.

Я стоял перед дверью Гаррета. Ему опять не удавалось заснуть. Мама укачивала его, рассказывая истории о ее муже, моем отце, его дедушке, торговце фруктами.

— …и твой дедушка находил удивительных насекомых в ящиках с бананами и ананасами. Ох, он был таким тихим человеком. Все еще удивлялись: "Как это такой нежный человек не боится этих ползучих гадов". Но он был очень смелый, и выбрасывал всех этих насекомых. А когда он приходил домой, уставший, у него всегда был для меня подарок — ананас или дыня или еще что-нибудь экзотическое. От него пахло яблоками и нектаринами, и он стоял в нашем старом корыте — ты ведь не понимаешь, какая это роскошь иметь свою ванну — и мылся. У него было такое красивое тело. Он был похож на атлета. Да, он был настоящим принцем…

В ее голосе звучала радость, а не печаль.

Я стоял перед дверью, прислушиваясь к маминому голосу, и думал: теперь я чему-то научусь. Теперь я буду бодрствовать до конца.

И я слушал удивленно, как правда о моем отце рождается из вымысла ее историй.