Нет ничего удивительного в том, что, нарушив принятый на себя обет целомудрия и начав, сознавая это, жить в плотском грехе, духовенство опустилось в моральном отношении гораздо ниже мирян. Чтобы подтвердить это, достаточно привести хотя бы несколько примеров развращенности служителей церкви. Так, например, папа Иоанн XXIII обвинялся, кроме прелюбодеяния и множества других преступлений, еще и в инцесте; аббат церкви св. Августина в Кентербери в 1171 г. был обвинен после проведенного расследования в том, что он имеет семнадцать незаконных детей; в Испании в 1130 г. было установлено, что аббат церкви св. Пелайо имеет более семидесяти наложниц; льежский епископ Генрих III в 1274 г был лишен сана за то, что имел шестьдесят пять незаконных детей. У нас нет никакой возможности привести здесь длинный список постановлений церковных соборов и свидетельств церковных авторов, у которых можно найти примеры не только конкубинажа, но и гораздо более тяжких проступков. Уже тогда было замечено, что если священники жили с женщинами как со своими женами, то сознание греховности этой связи толкало их дальше, так что смена сожительниц или жизнь с несколькими женщинами были частым явлением. У авторов того времени часто можно прочитать, что женские монастыри – это бордели, где постоянно убивают родившихся младенцев, что инцест – частое явление среди духовенства, что церковные советы постоянно требовали от священников прекратить жить со своими матерями или сестрами. Мы уже не говорим о противоестественной любви, которую христианство ставило своей целью полностью искоренить и которая тем не менее процветала в мужских монастырях. Замечательно, что незадолго до Реформации, все чаще и чаще стали раздаваться жалобы на то, что исповедь используется как средство совращения[16].
В эпоху средних веков мы видим существование двух традиций – грекоримской церковной и рыцарской аристократической.
Каждая внесла свой вклад в средневековую культуру, но совершенно различно. Первая способствовала развитию образования, философии, церковного права, единой теологии христианства – все это так или иначе связано с традициями средиземноморской цивилизации. Вторая дала нормы обычного права, принципы светского управления, законы рыцарства, поэзию и рыцарский роман. С последним связано то, что мы называем романтической любовью.
Сказать, что романтическая любовь была неизвестна до эпохи средневековья, было бы неправильно, но только в эту эпоху она стала общепризнанной формой любовной страсти. Сущность романтической любви состоит в том, что влюбленный рассматривает предмет своей страсти как бесценный и дорогой и в то же время практически недоступный. Требуются громадные усилия, чтобы любовь стала взаимной; эти усилия связаны с созданием песен и поэтических произведений, с победами над соперниками в рыцарских поединках и со всем тем, что необходимо для завоевания сердца прекрасной дамы. То, что дама была прекрасна, создавало дополнительную психологическую трудность для ее рыцаря. Мне иногда кажется, что овладеть женщиной нетрудно, если в вашем сердце нет и следа романтической любви. Дело в том, что в ту эпоху это чувство никак не было связано с фактом законного или незаконного обладания женщиной; объектом этого чувства была женщина, отделенная от влюбленного непреодолимыми барьерами общественного положения и нормами морали.
Напомним, что точка зрения церкви на половые отношения как изначально нечистые настолько внедрилась в умы людей, что поэтическое, возвышенное чувство к женщине могло возникнуть лишь тогда, когда она была недоступной. Именно поэтому любовь к прекрасной даме могла быть только платонической. Современному человеку очень трудно понять психологию влюбленного поэта средневековья: ведь он в своих стихах проповедовал страстную любовь без всякой надежды на взаимность – это кажется нам настолько странным, что мы видим в этих стихах одну поэтическую условность. Несомненно, что в некоторых случаях все так и было; несомненно также и то, что такой условности требовал поэтический стиль эпохи. Однако любовь Данте к Беатриче, как она описана им в Vita Nuova – безусловно, искреннее чувство, лишенное какой бы то ни было условности; более того, я убежден, что это чувство было таким сильным, как ни у кого из наших современников.
Благородные умы той эпохи не слишком дорожили земной жизнью; обычные желания и стремления людей были для них следствием порока и первородного греха; они ненавидели тело, источник похоти, и чистая радость была возможна для них лишь во время экстатических медитаций, к которым не могло примешиваться ничего сексуального. Поэтому их точка зрения на любовное чувство не могла не быть такой, какую мы находим у Данте. Для мужчины, глубоко любящего и уважающего женщину, была невозможна сама мысль о половом акте, поскольку она оскверняла его чувство вследствие нечистоты полового акта; поэтому его любовь находила свое выражение в поэзии, которая естественно носила символический характер. Такое настроение умов было в высшей степени благотворно для литературы и поэзии, первые ростки которых мы находим при дворе императора Фридриха II4 и которые достигли своего расцвета уже в эпоху Возрождения.
Одним из лучших, известных мне эссе, посвященных теме любви в эпоху средневековья, я считаю то, которое помещено в книге Хойзинги5 «Осень Средневековья» (1919). Вот отрывок из нее.
Когда в XII веке трубадуры из Прованса сделали центром поэтической концепции любви неудовлетворенное желание, произошел важнейший поворот в истории культуры. Конечно, античная поэзия тоже воспевала страдания любви, но они рассматривались как препятствие на пути к счастью или же как достойное глубокого сожаления несчастье. Таковы сентиментальные истории о Пираме и Фисбе, о Кефале и Прокриде, в которых трагический конец выглядит душераздирающим потому, что ему предшествовало счастье влюбленных. Напротив, куртуазная поэзия делает своим основным мотивом желание, и тем самым создается такая концепция любви, в которой есть момент отрицания. Новый идеал поэтического творчества, не разрывая своей связи с концепцией чувственной любви, оказывается в состоянии охватить все виды этических стремлений. Любовь становится тем полем, на котором расцветает моральное и художественное совершенство. Именно потому, что он влюблен, куртуазный любовник чист и целомудрен. Влияние духовности становится все более доминирующим, и вот в конце XIII века появляется dolce stil nuovo (сладкий новый стиль Данте и его друзей), в котором в поэзию приходят, кроме любовного чувства, еще и благочестие и высокое духовное прозрение. Поэзия достигла здесь высшей точки своего развития, и затем итальянская поэзия постепенно скатывалась вниз, пытаясь совместить эротику с высокими устремлениями. У Петрарки мы находим как идею высокоодухотворенной любви, так и естественное очарование античных настроений. Вскоре вся искусственная система идей куртуазной любви была оставлена, и тонкое разделение – как у Петрарки – уже более никем не возобновлялось до тех пор, пока платонизм мыслителей эпохи Возрождения, уже неявно содержащийся в куртуазной концепции любви, не дал начало новым формам поэзии, в которой эротика и духовность стали неразделимы.
Однако во Франции и Бургундии развитие шло не тем же порядком, что в Италии, поскольку для французской аристократии концепция любви определялась «Романом о Розе»6, в котором воспевалась рыцарская любовь, но без намека на неудовлетворенное желание. Фактически это был неявный протест против учения церкви и возвращение к языческим корням жизни и любви. Вот еще один отрывок из книги Хойзинги.
Существование верхнего класса, интеллектуальные и моральные принципы которого включают в себя также и ars amandi (искусство любви), является исключительной особенностью западной истории. Ни в какую другую эпоху культурный идеал не был до такой степени пронизан концепцией любви. Как схоластика представляет собой великую попытку средневековой мысли объединить философию вокруг одного центра, точно так же концепция куртуазной любви – не паря так высоко, как схоластика, – стремится охватить все, что имеет отношение к жизни, полной благородства. «Роман о Розе» не разрушает систему идей средневековья, в нем лишь смягчаются тенденции того времени и обогащается его идейное содержание.
