Вернемся к разговору между отцом и Николаем. Последняя фраза, обращенная им к отцу:

— Я вынужден просить тебя не осуждать публично мои начинания.

Николай простился с отцом и вышел из комнаты. Потом к отцу подошла Александра Федоровна. Царица положила ладонь на щеку отца, а он взял ее руку в свою и поцеловал.

Александра Федоровна сказала:

— Не отчаивайся. Твое время не кончилось. Ты нам нужен, теперь и всегда.

Это был дружеский жест. Но прежние времена вернуться не могли.

После этого не было и речи о появлении отца во дворце. Очень редко отец навещал Александру Федоровну и в маленьком домике Анны Александровны, располагавшемся в парке Царского Села. Звонила же Александра Федоровна иногда и по два раза в день, справляться об отце и сообщать о здоровье царевича.

Варя продолжала ходить в гимназию. Я же оставила учебу и начала брать уроки французского языка у частного учителя. Если бы отец тогда был более здоровым душой и телом, уверена, он бы очень возражал против моего решения. Но он сильно переменился.

Случись нападение на него хотя бы годом раньше, он быстро оправился бы от ран, но сейчас он, казалось, и не хотел выздоравливать. Думаю, виной тому непонимание и даже разлад между ним и горячо любимым им Николаем.

Дело усугублялось тем, что вместе со здоровьем из отца уходила и способность исцелять людей.

Пытаясь заглушить боль и стыд, отец начал пить. Это приносило лишь временное облегчение. Чем больше он пил, тем больше ему приходилось пить, чтобы загнать боль поглубже. Все это подрывало его физические и духовные силы.

Отец молился с прежним рвением, но его накрывала новая «темная ночь души». Молитвы оставались без ответа. В те дни отец был похож на внезапно ослепшего.

Кроме меня — а он никогда не любил обременять своих детей личными проблемами — был только один человек, к которому он мог обратиться за утешением и пониманием. Верная и любящая Дуня лучше всех проникала в охватившее его смятение. Она считала, что в нынешнем состоянии отцу было бы лучше вернуться домой, в Покровское. Но отец не желал отдаляться от царской семьи.

Отец метался в поисках избавления от надвигавшейся ночи. Только Дуне удавалось хотя и немного, но все же сдерживать его, не позволять окончательно уничтожить самого себя.

Но Господь решил подвергнуть отца еще одному испытанию: Дуня получила из Сибири телеграмму с сообщением, что ее мать при смерти. Решили, что Катя приедет в Петроград ей на смену. Конечно, Катя была отличной хозяйкой и кухаркой, но она не могла стать для хозяина ангелом-хранителем.

Отец пошел, что называется, вразнос.

Вести с фронта во второй половине 1915 года приходили плохие и становились все хуже. Львов пришлось сдать, следом русские войска, испытывавшие нехватку в оружии, оставили Варшаву. Вся Польша была захвачена немцами и австрийцами.

Душевно терзаясь от невозможности как-то помочь несчастным на фронте, отец, как его ни отговаривали, послал великому князю Николаю Николаевичу записку, в которой просил разрешения приехать в передовые части, чтобы помолиться вместе с солдатами.

Великий князь, упивавшийся собой даже в поражении русских войск, ответил: «Приезжай, я тебя повешу».

Прекрасно понимая, что это сказано не ради красного словца, отец все равно порывался ехать. Только мысль об Алексее остановила его.

До царицы донесли, что великий князь Николай Николаевич уже похваляется, что лично казнит «этого грязного мужика». Все, кто еще сохранял способность думать непредвзято, не сомневались в причинах такой болезненной ненависти.

Однако великий князь зашел слишком далеко. Не стесняя себя в ругательствах отца, он приобрел врага в лице царицы. В одном из писем к Николаю Александра Федоровна писала:

«Твой Друг молится о тебе день и ночь, и Господь его услышит. Здесь начинается слава твоего правления. Он так сказал, и я ему верю. Пускай отставка Николашки произойдет как можно быстрее. Никаких колебаний».

«Друг» — это мой отец, а «Николашка» — семейная кличка великого князя.

Последовав совету царицы (то была воля Божья, как он считал), царь сместил великого князя, обвинив его в неумелом руководстве войсками, и взял на себя обязанности главнокомандующего.

Но было слишком поздно исправлять эту ошибку, когда была допущена главная ошибка — начата война.

Общество, напичканное агентами старого двора, постаралось истолковать решение Николая не в его пользу. И такой маневр удался. В интригу была вовлечена и Дума, и правительство. От поддержки первых недель войны у царя не осталось почти ничего.

Когда русские войска оставляли Польшу, они сгоняли с мест еврейские общины и расселяли их по различным местам России — все это из-за ошибочного убеждения, будто евреи настроены прогермански. В России же их, с голоса великого князя Николая Николаевича, считали немецкими шпионами и поступали соответственно.

О еврейском вопросе в России я впервые узнала от Симановича, что понятно. Разумеется, он говорил у нас дома не только об этом. Но известно ведь, что «голос крови» у людей этого племени говорит громче, чем у других. Я это замечаю только в похвалу. Ведь если бы и другие давали себе труд так биться за единоверцев, мир изменился бы в лучшую сторону.

Отец уважал Симановича, иначе не держал бы его возле себя так долго. И надо сказать, что Симанович не оставил нашу семью. О нем ходит много слухов. Соглашусь, за Симановичем водится немало темных делишек. И у меня есть причины злиться на него. Но все-таки он помог мне, когда я хотела получить по суду деньги от Феликса Юсупова как от убийцы отца и виновника моего бедственного положения. Юсупов, правда, и здесь вывернулся. До меня доходили разговоры, что он дал отступного Симановичу за мое молчание. Но в это я не верю.

Как бы там ни было, Симанович прекрасно знал положение евреев в империи и судил о нем с сердцем. Чувствительный к чужому горю, отец не мог оставаться равнодушным и в этом деле.

У Симановича: «Для Распутина было решающим то, что проситель нуждался в его помощи. Он помогал всегда, если было только возможно, и он любил унижать богатых и власть имущих, если он этим мог показать свои симпатии бедным и крестьянам. Если среди просителей находились генералы, то он насмешливо говорил им: «Дорогие генералы, вы привыкли быть принимаемыми всегда первыми. Но здесь находятся бесправные евреи, и я еще их сперва должен отпустить. Евреи, подходите. Я хочу для вас все сделать».

Далее евреи уже поручались мне, и я должен был от имени Распутина предпринимать соответствующие шаги.

После евреев Распутин обращался к другим посетителям, и только под самый конец он принимал просьбы генералов. Он любил во время своих приемов повторять:

— Мне дорог каждый приходящий ко мне. Люди должны жить рука об руку и помогать друг другу.

Однажды я нашел Распутина в большом волнении и заключил из этого, что с ним происходит что-то особенное и опять проявляется его «сила». Он меня действительно удивил ошеломляющим сообщением:

— Слушай, Арон, в Киеве готовится еврейский погром. Ты должен принять меры.

Можно себе представить, насколько меня такое сообщение поразило. Я имел в Киеве много родственников, и нападки на евреев мне и так причиняли много хлопот. На мою просьбу о сообщении подробностей Распутин ограничился еще более неясным намеком:

— Нужно будет кончить со стариком, — сказал он.

Прозвище «старик» нами всегда употреблялось для председателя Совета министров. В то время эту должность занимал Столыпин. Намек Распутина я мог понять только в том смысле, что Столыпин скоро умрет. Ближайшие подробности о предстоящем несчастье мне не были сообщены.