Обращу внимание на несколько фраз из записок Белецкого.

Во-первых, о том, что обрисовка отца таким образом велась односторонне: «не личности, а жизни». Это очень примечательно. Возьмите на себя труд прочитать все имеющиеся сейчас воспоминания об отце. Вы не увидите там личности. Судя по ним, не было такого человека — Григория Ефимовича Распутина. Был какой-то почти чиновник, делец, предприниматель. Уверена, что не случайно никто из записчиков не обращается к «Житию опытного странника» и «Размышлениям». Коснись они их, сразу вышло бы наружу, что их толкование жизни отца не совпадает с живой его личностью.

Во-вторых, о том, что «на месте, как выяснилось, агентуры завести было нельзя». «На месте» отца знали слишком хорошо и не считали возможным и нужным шпионить за ним — отец в их глазах всегда был открыт и ничего не делал предосудительного.

Так для чего же все-таки вокруг отца сосредоточивались такие силы в то время, когда интересы трона требовали другого их направления?

Ответ можно найти у Жевахова: «Он был типичным олицетворением русского мужика и, несмотря на свой несомненный ум, чрезвычайно легко попадал в расставленные сети. Хитрость, простодушие, подозрительность и детская доверчивость, суровые подвиги аскетизма и бесшабашный разгул, и над всем этим фанатическая преданность царю и презрение к своему собрату мужику — все это уживалось в его натуре, и, право, нужен или умысел, или недомыслие, чтобы приписывать Распутину преступления там, где сказывалось лишь проявление его мужицкой натуры».

Следя за отцом, говоря словами Александры Федоровны, «бриджисты» искали случая завлечь его в искусно расставленные сети. (Потом я еще расскажу об этом и о том, как они преуспели в этом, вернее, думали, что преуспели.) Таким образом они надеялись скомпрометировать не только отца, но и царскую семью. Продолжалась игра, начатая Марией Федоровной.

Вчитайтесь в слова Жевахова. В них, явно помимо воли автора, есть нечто, заставляющее посмотреть на происходившее другим, непредвзятым взглядом.

Жевахов пишет: «Несмотря на несомненный ум, он легко попадал в расставленные сети». Попадал или сам шел в них? Уверена — шел сам, все прекрасно понимая. Он оставался опытным странником, хотел понять, «где край». При этом прекрасно знал, что «упадет». Вспомните: «Я маленький Христос».

Обратите внимание на приговор Жевахова: «Фанатичная преданность царю и презрение к своему собрату — мужику». Первое — бесспорно, второе — невозможно. Отец любил Николая именно, как и может только любить царя мужик, осознающий и чувствующий себя мужиком везде — и в избе, и во дворце. Добровольно идя в сети, расставляемые врагами трона, отец хотел показать царю, кто находится рядом, кто лицемерно уверяет Николая Второго и Александру Федоровну в преданности и готовности умереть за них. И чем дальше заходило дело, тем озлобленнее становились враги царя и отца.

И кроме того, презирая свое сословие, разве проявлял бы отец так явно свою к нему принадлежность — и в одежде, и в манерах. И разве стал бы он оказывать такое преимущество своим собратьям, когда те приходили к нему как просители?

Императрица очень опасалась, зная нравы своих придворных, за жизнь отца. Она приставила к отцу свою охрану — у дома дежурили полицейские в мундирах.

Анна Александровна передавала мне слова Александры Федоровны: «Я не могу позволить, чтобы с Григорием Ефимовичем что-нибудь случилось.

Он — спаситель Алексея, а, значит, и наш спаситель. Григорий Ефимович пришел к нам вместе с Господом, когда уже никто не мог помочь. Он сделал невозможное. Пока Григорий Ефимович с нами — я спокойна за всех нас».

Итак, при добром Аннушкином участии мы устроились в новом доме, оказавшемся для отца последним земным пристанищем.

Ничего другого, кроме того, что составляло жизнь отца в доме у Сазоновых, на Гороховой не происходило. Только теперь отец мог себе позволить принимать большее число посетителей и во всякое время дня. Но правилом был прием между 10 часами утра и 1 часом дня. За это время иногда проходило по 200 человек.

Вот свидетельство Руднева — «Вообще Распутин по природе был человек широкого размаха; двери его дома были всегда открыты; там всегда толпилась самая разнообразная публика, кормясь на его счет».

И это в общем верно — самая разнообразная. Руднев-то намекает на неразборчивость отца, якобы приближавшего к себе фигур далеко не первой руки, но это не так. Принимал он всех, кто в нем нуждался, а приближал — избранных.

Кроме привычных уже просителей всякого рода у нас собирался довольно тесный круг по-настоящему преданных отцу людей — по преимуществу женщин разных возрастов. Первой среди них была, разумеется, Анна Александровна.

Вот как пишет Руднев: «Она стала самой чистой и самой искренней поклонницей Распутина, который до последних дней своей жизни рисовался ей в виде святого человека, бессребреника и чудотворца».

Выше, чтобы обрисовать учительские настроения отца, я привела свидетельство проповеди, относящееся как раз к этому времени. Если кто-нибудь, оставаясь объективным, сможет найти в ней хоть каплю предосудительного, пусть заявит об этом. Но смею утверждать, что до сих пор никто не вызвался свидетельствовать, что отец говорил в кругу своих учениц что-либо недостойное.

Из дальнейшего станет ясно, что ядро кружка представляли женщины, искавшие утешения, а не возбуждения чувств. Именно на такие уставшие души отец действовал умиротворительно — от царицы до кухарки.

Разумеется, никакой организации не было. Был порыв с одной стороны и искреннее желание помочь — с другой. Даже вернее сказать — осознание необходимости помочь изверившимся.

Когда слухи об этих собраниях распространились, поползли сплетни о развратных бдениях, и даже оргиях, которыми руководил отец, хотя, повторю, ни тогда, ни позже доказательств любого рода не нашлось. Кроме того, я могу выступить свидетелем (понимая, впрочем, что для многих и многих вес моих слов невелик): я приходила и уходила в любое время дня, двери комнат в нашей квартире никогда не запирались — ни днем, ни ночью, и если бы в доме творилось какое-то непотребство, я знала бы.

Вот слова из дневника Джанумовой, тогда непременной участницы кружка: «В столовой разместилось многочисленное исключительно дамское общество. Казалось, были представлены все сословия. Собольи боа аристократок соседствовали со скромными суконными платьями мещанок. Стол сервирован просто. Пили чай».

После чаепития обыкновенно пели что-нибудь божественное. Посуду со стола прибирали по очереди. Каждая — в свой день. И мыли тоже — по очереди. Я и сейчас вижу холеные руки аристократок и сияние бриллиантов в грязной воде. (Как переменчива судьба! Тогда они мыли посуду, подлаживаясь под строй нашего дома, а всего через несколько лет многим из них пришлось стать настоящими судомойками в Париже или Константинополе. А бриллиантов и след простыл.)

Среди посещавших эти собрания была Мария Евгеньевна Головина (ее все называли Муня), красивая, печальная молодая женщина.

Она была обручена с князем Николаем Юсуповым, старшим братом Феликса. Но, к несчастью, Николая убили на дуэли. Сразу же стало известно, что он стрелялся, защищая честь женщины, с которой у него был роман, но женщина эта — не Муня.

Мария Евгеньевна была совершенно прибита — погиб любимый, накануне свадьбы; и погиб, защищая честь другой женщины, с которой состоял в связи, очевидно, довольно давно. Обман, пропасть, катастрофа. Из полного благополучия Муня попала в ад.

Мир перестал существовать для нее. Мария Евгеньевна пришла за утешением к отцу, и утешение такое она нашла в нашем доме. Муня говорила: «Слово Григория Ефимовича становится плотью».

Старшие Юсуповы сохранили теплые чувства по отношению к девушке, едва не ставшей им снохой. Муня часто бывала в их доме. Именно от нее Юсуповы узнали о моем отце.