Не будет дерзостью сказать, что государь и отец двигались навстречу друг другу. При этом внутренние устремления государя в значительной степени входили в противоречие и даже столкновение с тем, что окружало его.

Жевахов пишет: «Что представлял собою государь император? Это был прежде всего богоискатель, человек, вручивший себя безраздельно воле Божией, глубоко верующий христианин высокого духовного настроения, стоявший неизмеримо выше тех, кто окружал его и с которыми государь находился в общении. Только безграничное смирение и трогательная деликатность, о которых единодушно свидетельствовали даже враги, не позволяли государю подчеркивать своих нравственных преимуществ пред другими… Только невежество, духовная слепота или злой умысел могли приписывать государю все то, что впоследствии вылилось в форму злостной клеветы, имевшей своей целью опорочить его, поистине, священное имя. А что это имя было действительно священным, об этом свидетельствует, между прочим, и тот факт, что один из социалистов-революционеров, еврей, которому было поручено обследование деятельности царя, после революции, с недоумением и тревогою в голосе, сказал члену Чрезвычайной следственной комиссии А. Ф. Романову: «Что мне делать! Я начинаю любить царя».

Теперь дам слово великому князю Александру Михайловичу. Он трезвее многих других оценил характер и способности своих родственников: «Стройный юноша, ростом в пять футов и семь дюймов, Николай Второй провел начало своего царствования, сидя за громадным письменным столом в своем кабинете и слушая с чувством, скорее всего приближающимся к ужасу, советы и указания своих дядей. Он боялся оставаться наедине с ними. В присутствии посторонних его мнения принимались дядями за приказания, но стоило племяннику и дядям остаться с глазу на глаз, их старшинство давало себя чувствовать, а потому последний царь всея Руси глубоко вздыхал, когда во время утреннего приема высших сановников империи ему возвещали о приходе с докладом одного из его дядей.

Они всегда чего-то требовали. Николай Николаевич воображал себя великим полководцем. Алексей Александрович повелевал моряками. Сергей Александрович хотел бы превратить Московское генерал-губернаторство в собственную вотчину. Владимир Александрович стоял на страже искусств.

Все они имели, каждый своих, любимцев среди генералов и адмиралов, которых надо было производить и повышать вне очереди, своих балерин, которые желали бы устроить «русский сезон» в Париже, своих удивительных миссионеров, жаждущих спасти душу императора, своих чудодейственных медиков, просящих аудиенции, своих ясновидящих старцев, посланных свыше и т. д. Я старался всегда обратить внимание Николая Второго на навязчивость наших родных».

Ни в ком государь не находил помощи. Ужас ситуации заключался в том, что именно на царствование Николая Второго пришлось время, когда требовалось сочетание искренних усилий всех, вовлеченных в управление государством.

«Николай Второй в трудные минуты жизни имел обыкновение спрашивать совета у своих родственников», — пишет Александр Михайлович. Правильнее было бы — «имел неосторожность». Не случайно несколько ниже великий князь утверждает, говоря о состоянии государя: «Он разуверился во всех».

Кстати приведу слова отца из «Жития…»: «В настоящее время, кто может совет дать, так они в уголочки позагнаны».

Приведу и свидетельство Гурко, свидетельство не только об исключительном положении Николая, но и обыкновенности такого положения: «Окруженный несколькими близкими друзьями, как-то: Воронцовым, Черевниным, Рихтером и кн. В. Оболенским, которым он отнюдь не дозволял вмешиваться в государственные вопросы и даже говорить о них, Александр Третий оградил себя от интриг, могущих его свернуть с твердо начертанного им пути. Но это породило другое зло — отчужденность от общества, отчужденность от жизни и незнакомство с новыми, выдвигавшимися его запросами и настроениями.

Существование в заколдованном кругу, куда лишь с трудом и смутно проникают те течения мысли, которые в данное время захватывают и направляют народную волю, для монарха столь же опасно, как постоянное выслушивание городских сплетен и выдерживание перекрестного огня неизменно плетущихся вокруг него интриг.

Но таково положение всех царствующих: либо полная отчужденность, либо невольное впитывание в себя множества разнообразных нашептываний и подсказываний, разобраться в коих тем более трудно, что в правдивости и личном бескорыстии различных сообщений и указаний монарх никогда не может быть уверен. Приведу по этому поводу мнение великой княгини Елизаветы Федоровны об окружении Николая Второго и его супруги. На слова одного видного судебного деятеля, выразившего сожаление, что государь не видит никого, кроме его ближайшего окружения, и что если ему неудобно общаться с парламентариями, то он мог бы все же видеть людей из мира литературного, художественного и научного, великая княгиня с живостью ответила: «А почему же не парламентариев? Ведь при нынешней обстановке достаточно прожить один год при дворе, чтобы утратить всякую веру в людей».

Симанович (его — потому только, что он, как и всякий раз, говорит с чужого голоса. Всем известна была манера Симановича, состоявшая в том, чтобы выслушивать в гостиных мнения других, а при случае выдавать за свои, обозначая так собственную осведомленность): «В сущности, я Николая Второго всегда жалел. Без сомнения, он был глубоко несчастный человек. Он никому не мог импонировать, и его личность не вызывала ни страха, ни почтения. Он был заурядным человеком. Но справедливость все-таки требует подтвердить, что при первой встрече он оставлял глубоко обаятельное впечатление.

Он был прост и легко доступен, а в его присутствии совершенно забывался царь. В своей личной жизни он был чрезвычайно мало требователен. Но его характер был противоречив. Он страдал от двух недостатков, которые в конце концов его погубили: слишком слабая воля и непостоянство. Он никому не верил и подозревал каждого. Распутин передавал мне как-то следующее выражение царя: «Для меня существуют честные люди только до двух годов. Как только они достигают трехгодичного возраста, их родители уже радуются, что они умеют лгать. Все люди лгуны». Николай жил в убеждении, что все его обманывают, стараются перехитрить и никто не приходит к нему с правдой. Это был трагизм его жизни. В сознании, что он ненавидим собственною матерью и родственниками, он жил в постоянной боязни от двора императрицы-матери, то есть так называемого старого двора. Он считал даже свою жизнь в опасности. Привидение дворцового переворота постоянно носилось перед его глазами. Он часто высказывал опасение, что его ожидает судьба сербского короля Александра, которого убили вместе с женой и трупы выбросили через окно на улицу. Видно было, что убийство сербского короля произвело на него особое впечатление и наполняло его душу содроганием. Царь проявлял особый интерес к спиритизму и ко всему сверхъестественному. В этом лежала большая опасность. Когда он слышал о каком-нибудь предсказателе, спирите или гипнотизере, в нем сейчас же возникало желание с ним познакомиться. Этим и объясняется, что столько жуликов и сомнительных личностей, при других условиях и мечтать не смевших о царском дворе, сравнительно легко получали доступ к дворцу».

Обращу внимание на конец. Симанович прямо называет жуликами тех, кто теснился возле Николая и его семьи. Понимал это и сам государь, поэтому и испытывал неудовлетворение от их пребывания во дворце.

В интересе к сверхъестественному, о чем пишет Симанович, проявилось стремление государя вырваться из привычного, такого тягостного для него круга, ставшего ко времени появления отца в Петербурге замкнутым. Повторю, он ни в ком не находил опоры и хватался за соломинки, ломавшиеся в тот же миг.