— А я однажды даже пробовал на ведьминой метле кататься! — не к месту радостно сообщил Капунькис.

— И как, понравилось? — спросил Генрих, вспомнив, как смело Альбина вытанцовывала в десяти метрах над землей.

— Нет, не очень.

— Почему же?

— А потому, что на метле ужас как тяжело удержаться…

— Да, да, — перебил брата Бурунькис, — Очень тяжело, я знаю. Особенно если метла быстролетящая…

— Какая-какая? — переспросил Генрих.

— Быстролетящая. Ты разве не знаешь, что метлы бывают разные? — удивился Бурунькис.

— Дай я скажу, дай я, — запротестовал Капунькис, но братец его, не желая уступить роль главного рассказчика, заговорил скороговоркой:

— Та метла, что из дуба — грузонесущая, она какой угодно груз поднимет, особенно если она из дуба мореного. Тогда ее никакой топор не разрубит! Но она летит медленнее черепахи. А та метла, что из ореха — долголетящая, выносливая, но чтоб на ней взлететь, долго скакать приходится, чтобы разгон набрать. А которая из клена, та не выносливая — она не годится для больших расстояний, но зато она — вертикального взлета. А та, что из сосны, много груза не поднимет, но она — быстролетящая. Видел бы ты, как ведьмы на турнирах летают! Быстрее ветра!

Капунькис подскочил к брату, закрыл ему рот ладонью и затараторил:

— Но чтобы усидеть на метле, надо месяц и больше тренироваться! А потом еще надо метлу укротить, заставить слушаться. А как попадет метла норовистая, тогда даже опытная ведьма с ней не сладит. Вот! А-а! — вдруг завопил Капунькис, отпустив братца, и, размахивая рукой, запрыгал по комнате. — Ты мне чуть руку не откусил!

— Теперь будешь знать, как зажимать кому-то рот! — злорадно сказал Бурунькис.

— Ненавижу тебя! — крикнул Капунькис и, внезапно растянувшись на полу, вцепился зубами в ногу Бурунькиса. Теперь настала очередь кричать другому глюму.

В это время часы на башне пробили пять утра. Глюмы разом вскочили с пола, бросились к окну и глянули на башню.

— Нам пора идти, — заявил Бурунькис. — Хотя мы днем и не спим…

— А я люблю поспать допоздна! — возразил Капунькис.

— Это потому, что ты «соня», — ехидно сказал его братец.

— Сам ты «соня», я просто люблю поспать….

— Короче, — решительно оборвал Бурунькис Капунькиса и посмотрел на Генриха. — Нам надо пораньше попасть домой и кое-что посмотреть. Счастливо оставаться!

— Счастливо, — ответил Генрих, расстроенный тем, что забавные малыши оставляют его. — Но завтра, надеюсь, вы придете?

— Понятное дело! Мы ведь решили немного пожить в Большом Мидгарде. Разве мы этого не говорили?

Проснувшись, Генрих с удивлением обнаружил, что комод — цел и невредим, стоит на своем месте, в углу. Это было очень странно и в то же время естественно. Странно потому, что ночные гости, Бурунькис и Капунькис, опрокинули его… а естественно потому, что все происшедшее ночью не могло быть ничем, кроме веселого сна. Глюмов в природе не существует и не может существовать, как не могут домовые мести улицы, а призраки расхаживать по улицам и приветствовать друг друга. Так думал Генрих, собираясь в школу, но уже при выходе из дома, он был повергнут в самый настоящий шок. Лишь только он взялся за ручку парадной двери, как дверь вдруг распахнулась, и на пороге показался старенький, сморщенный глюм с полиэтиленовым пакетиком, в котором лежало несколько бананов и яблоко. Пропуская человека, этот глюм отскочил в сторону и выжидательно замер. Генрих тоже замер, но по другой причине он понял, что Бурунькис и Капунькис, а также все остальное не было плодом воображения.

— Прошу вас, господин Плюнькис, проходите, — придя в себя, вежливо сказал Генрих и подвинулся немного в сторону.

— Благодарствую, — ответил глюм, сделал шаг и внезапно остолбенел, недоверчиво глядя на мальчика. Челюсть у старичка отвисла, и Генрих заметил, что, несмотря на преклонный возраст, у глюма Плюнькиса полный рот зубов.

Генрих осторожно обошел растерявшегося глюма и вышел на улицу. Здесь мальчика ждало новое потрясение — он не узнал своего города! Дома и улицы, разумеется, никуда не исчезли, но — подумать только! — на тротуарах, лавочках, возле домов было видимо-невидимо сказочных существ. Точнее, существ древнерожденных. Были на улицах и люди, но для Генриха они вдруг стали какими-то неприметными на фоне домовых, хайдекиндов и прочих. Домовые днем, как и ночью, занимались поддержанием в городе порядка. Кто-то поднял газету и бросил в ящик для мусора, кто-то, приставив к стене старого дома лестничку, очищал щели в штукатурке от проросшей травы, кто-то гонял голубей. Люди ничего этого не замечали, едва не наступали на невидимых работников, мешали им, но домовые терпеливо ждали, когда люди отойдут или пройдут, и продолжали свой добросовестный труд.

Даже в здании школы Генрих повстречал удивительных существ. Несколько хайдекиндов, весело перекрикиваясь, прыгали перед водосточной трубой и спорили, когда же вылезет «чистилка», которую сунули в трубу на крыше двое незнакомых Генриху — ни по сказкам, ни по фильмам — круглых, оранжевых существ, похожих на тыквы, но с руками. Неизвестно, как долго бы это продолжалось, если бы не появился заляпанный краской домовой и не посоветовал бросить в трубу «васюкового проглота».

— Он все в трубе выест, кроме металла. Даже камни, хотя я сомневаюсь, чтоб они там были, — заметил домовой, морщинистый мужичок с круглым красноватым носом. Трое хайдекиндов тут же бросились наперегонки за «васюковым проглотом» и, ловко петляя между ногами школьников, скрылись за углом школы.

Генрих прошел в класс и даже здесь увидел хайдекиндов, четверых. Во время урока эти резвые создания затеяли игру в догонялки и принялись носиться между столами, под столами и по столам. Из-за этого время от времени то у одного ученика, то у другого с парты падали тетрадка, ручка или карандаш. Тот из играющих, кто был настолько неосторожен, что вызвал падение предметов, переходил в разряд преследователей. Генрих, не желая раскрывать себя, наблюдал за игрой шустрых малышей большую часть времени молча, не проявляя эмоций. Но когда Клаус Вайсберг решил заправить ручку (а он принципиально не пользовался баллончиками и всегда носил с собой флакон с чернилами) и открыл чернильницу, один из хайдекиндов зацепил ее, и она вылилась на «предателя», тут уж Генрих не удержался и, заходясь смехом, выскочил из класса. Напуганные собственным проступком, хайдекинды поспешно прошмыгнули в открытую Генрихом дверь и помчались по коридору к выходу. Когда мальчик успокоился и вернулся, многие посматривали на него, как на ненормального, а Клаус, все руки и даже свитер которого были в фиолетовых пятнах, буркнул:

— Очень смешно!

Не стоит и говорить, что Генрих едва дождался окончания занятий. Он выскочил из школы и до самого вечера расхаживал по городу, наблюдая за «трудовыми будними» маленького народца. В результате наблюдений Генрих пришел к заключению, что из всех древнерожденных самые работящие — домовые. На втором месте по пользе были кобольды, которые делали в принципе то же, что и домовые — ремонтировали, восстанавливали, украшали и прибирали, но делали они это не с такой любовью и иногда халтурили. На третьем месте оказались хайдекинды. От шустрых малышей созидательной пользы, конечно же, было немного. Чувствовалось, что полевым детям в городе не хватает простора и они находятся здесь лишь по вине зимы что за интерес носиться по пустым заснеженным полям? Но зато благодаря своей неуемной энергии малыши успевали во время игр выхватить банановую кожуру из-под ноги рассеянного прохожего, или внезапным прыжком перехватить летящую кому-то на голову «птичью неприятность». Так что польза от них была неприметная, но, в общем-то, приятная.

В одном из кафе Генрих увидел достаточно уродливое существо, похожее на большую лягушку, зеленое, бородавчатое, но в переднике. Это существо, названия которому Генрих не знал и которое про себя назвал гоблином, занималось тем, что то и дело переключало электроприборы на пониженную температуру. Если бы оно этого не делало, то у неловкого хозяина давно бы все блюда пережарились и обуглились. Хозяин, конечно, помощника не видел и не слышал, не то наверняка бы сгорел от стыда, потому что каждый раз, когда приходилось что-нибудь спасать, гоблин ворчал и обзывал хозяина-растяпу последними словами. Генрих видел помощника и понимал, о чем тот говорит, что также было удивительным: с чего бы это все древнерожденные разговаривали на чистейшем немецком языке? А самой большой странностью было то, что во всем Регенсдорфе Генрих не увидел ни одного глюма, если не считать старенького Плюнькиса!