Вначале мы шли по улицам опустевшей, только что освобождённой Винницы, всюду были следы прошедшей войны — разрушения, пожарища, неубранная трофейная военная техника. Не слышно было артиллерийской канонады, очевидно фронт уже был далеко. Марш совершали по всем правилам устава: один час пути, привал 10–15 минут, 30–35 километров задень, ночлег в населённом пункте и т. д. Но если на нас посмотреть со стороны, то трудно было догадаться, что мы военнослужащие: одеты мы были кто во что горазд, возраст от восемнадцати до пятидесяти лет, у некоторых были вещмешки за плечами, у других узелки с провиантом; пыльные, небритые — одним словом, вид у нас был непрезентабельный. И только редкие команды — «рав-няйсь!», «смирно!», «шагом марш!» — напоминали, что мы имеем некоторое отношение к военным.

При распределении на ночлег нам нередко приходилось подробно рассказывать о себе прежде, чем нас кормили или пускали в дом. Между тем, продукты, взятые с собой, подошли к концу, наш марш длился не три дня, как обещали в военкомате, а больше недели, а пункта назначения ещё не было видно, да мы и не знали, куда нас ведут. А пока основные наши мысли были направлены на то, чтобы во время очередного отдыха попасть к добрым хозяевам, плотно поужинать и, по возможности, получить немного еды на очередной марш. Мы были счастливы, когда хозяева, провожая нас утром, давали с собой по куску хлеба, а иногда и сала, и даже научились определять по внешнему виду усадьбы или дома, какой приём в нем ожидает. Нельзя сказать, что мы шли по опустошённым войною селам, люди жили относительно прилично, у большинства был не только хлеб, но и сало, картофель, жиры. Как ни странно, в домах, которые выглядели победнее, кормили лучше.

На девятый или десятый день пути нам, наконец, объявили, что мы идем в контрразведку 38-й армии, примерно ещё 5–6 дней пути. Но когда мы добрались до этого пункта, то там разведки не оказалось, она передислоцировалась вслед за наступающей армией в западном направлении. И мы снова в пути.

Шел апрель, для здешних мест он оказался холодным и снежным. Но скоро холода сменились оттепелью, дороги стало заливать водой от обильного таяния снега. Обувь, и без того не слишком крепкая, стала пропускать влагу, и теперь во время ночлега надо было думать, как отогреть ноги и просушить обувь перед следующим маршем.

15 апреля проходили через Каменец-Подольский. Мне понравился этот уютный украинский городок, но всюду виднелись следы войны: разрушений там было мало, улицы были забиты покорёженными немецкими машинами, пушками и другой техникой.

Идём дальше. В селе Борисковцы во время днёвки мы попали к хозяевам на пир по случаю праздника Пасхи — нам дали по рюмке самогона.

В районе городка Жванец переправились через Днестр, а вечером были в городе Хотин, на бывшей границе с Бессарабией.

В конце нашего многотрудного пути 25 апреля, почти через месяц после выхода из г. Винницы, мы догнали-таки пункт контрразведки в селе Кадобище (не самое приятное название). Пункт располагался на окраине села. Несколько домов и сараев были плотно окружены колючей проволокой (уж не бывший ли немецкий концлагерь?). У входа под грибком стоял часовой. Нас тщательно охраняли. Но разве мы сбежим, если добровольно шли пешком около тысячи километров. Кроме часового, мы не видели ни одного военного. Хотелось с кем-нибудь поговорить, узнать новости с фронта. Больше месяца мы не читали газет, не слышали радио. Одно приносило облегчение: наконец, мы добрались до места, где с нами разберутся, и я попаду в часть, буду участвовать в боях.

Однако время шло. Прошла неделя, другая, никто меня никуда не вызывал. От безделья и неизвестности я чувствовал себя весьма скверно, пытался помочь медикам, но больных было мало, и штатным работникам дополнительная помощь была не нужна, несколько раз меня направляли к рабочим на кухню. Кормили нас плохо: запомнились чечевичный суп, перловая каша, хлеб, чай. Наконец, к концу второй недели меня вызвали к контрразведчику. Это был молодой человек примерно моего возраста, рыжий, в веснушках, круглолицый, в звании младшего лейтенанта, в золотых погонах и с орденом Красной Звезды.

Я решил, что передо мной фронтовик, который, несомненно, меня поймёт и решит положительно моё дело. Но ожидания не оправдались: с первых минут нашего разговора он начал обвинять меня в измене Родине, говорил, что в критическую минуту я должен был застрелиться, так как советские офицеры в плен не сдаются. Он повышал голос, когда я пытался объяснить ситуацию. Мой рассказ о том, что я был контужен и, даже находясь в плену, оставался советским человеком и помогал нашим пленным, раненым и больным, не произвёл на него впечатления. Я предъявил сохранившиеся документы, называл имена и адреса тех, кто помогал мне. Из короткой беседы с ним я понял, что у него имеются соответствующие инструкции, и что разговор наш носил формальный характер. Уходя из кабинета, я уже не ждал ничего хорошего, но в душе ещё надеялся: а вдруг всё обойдётся.

Через неделю мне и еще шести товарищам вручили командировочные предписания: следовать в город Шепетовку в хозяйство Богданова (так именовались в ту пору воинские части). Проездных, продуктов или продовольственных аттестатов нам не выдали, сказали, что и так доберёмся. Мы наметили маршрут и попутным транспортом поехали в нужном направлении, надеясь, что если нам повезёт, то на следующий день будем на месте. Первым пунктом, на который мы ориентировались, была Жмеринка. Сели на товарняк и радовались, что поезд шёл быстро, не останавливаясь на станциях. Надеялись прибыть к месту назначения поскорее. Но, не доезжая 10–12 километров до Жмеринки, наш поезд остановился и, как мы вскоре узнали, надолго. Станция не принимала состав, так как ночью её бомбила немецкая авиация. Пришлось идти пешком. Кто-то предложил, раз уж произошла непредвиденная задержка, заехать к своим в Винницу, а на следующий день, запасшись провиантом, двигаться далее. Мысль вполне резонная. Мы разошлись по квартирам. Я пошел к своим знакомым, где хорошо был принят, накормлен и получил на дорогу сухой паёк.

На следующий день мы приехали в Шепетовку, но нужной нам части там не оказалось. В комендатуре города сказали, что данная часть передислоцировалась на запад, но куда точно, неизвестно. Велели зайти через несколько часов, когда вернётся комендант. И опять мы в дороге, теперь едем не территорию бывшей Западной Украины в село Канев.

Не доходя километра четыре до Канева, мы встретили военнослужащего и поинтересовались, что это за хозяйство Богданова? «Это школа баянистов!» — ответил он. Рассказал, как быстрее и лучше их найти. Мы не сразу поняли, что означает «школа баянистов», но, зная солдатский юмор, решили, что он пошутил, однако, некоторые стали интересоваться, играет ли кто-нибудь на баяне.

А шутка была скверной: «школа баянистов» на деле оказалась штрафным батальоном! Вот уж этого я не ожидал. В штрафной направляли лиц, совершивших тяжкие преступления, которых судил военный трибунал. Но меня никто не судил, на каком же основании я попал в эту часть, по-видимому, произошла какая-то непоправимая ошибка. В канцелярии части я попытался что-то объяснить, но мне ответили, что всё правильно — надо искупать свою вину перед Родиной кровью!

Нас разместили в каких-то домиках, накормили, выдали обмундирование, главной принадлежностью которого были обмотки (их выдавали рядовому составу, когда не хватало сапог). С этими обмотками я изрядно намучился, прежде чем научился их наматывать. Но главное было в том, что мне не поверили! Меня причислили к изменникам Родины! Это был шок. Теперь, когда появилась возможность написать письмо родным, что я им напишу?

Невольно вспомнились слова товарищей, которые, уезжая с немцами из-под Винницы, предупреждали, что если и удастся вернуться к нашим, то мне не только не вернут звание лейтенанта, но и не доверят даже пинцета, предсказывали, что меня вообще могут сослать в Сибирь. По сути, три месяца штрафного батальона равнялись десяти годам заключения по приговору военного трибунала. Как ни печально, но предсказания их сбылись. Тяжело было на душе, и не потому, что страшно было идти на задание, где вероятность возвращения практически равнялась нулю, а потому, что на тебя навесили ярлык предателя. И это после всего пережитого в неволе.