Только я ни о чем не жалею.

Все было зашибись.

Это потом, после «зашибись», стало плохо.

Но, знаешь, я как-то пообвыкла. Со временем все поистерлось, сгладилось, лишилось острых углов, острых ощущений, приступов безнадежного счастья. Представляешь, мне одной стало даже легче, чем тогда, когда мы были вдвоем.

Помнишь, как я тебе надоедала? Бесконечно звонила, караулила под окнами, следила за тобой, задавала идиотские вопросы, но все это можно ведь было простить, правда? Влюбленная женщина глупа по определению. Глупа, а потому – беззащитна.

Сейчас я вспоминаю себя прежнюю и не верю, что я могла такой быть. И все же это было. И теперь я задаю себе твой вопрос: «Зачем?»

Слезы, истерики, разговоры «за жизнь». А чего стоили мои длительные недельные пропадания! Такая неуловимая Джо. Но ты меня не искал. Я сама вскоре находилась, потому что без тебя долго не выдерживала. А ты как будто бы и не замечал моего отсутствия. И вспоминал только тогда, когда хотелось кофе, а рядом не было той, которая могла бы его сварить. Хотя ты меня не за это держал.

Сидеть, лежать, к ноге. Что еще хозяину надо?

Как я ненавидела себя за это. Но ничего не могла поделать.

Мне просто необходимо было быть подле тебя. Нечаянно с тобой соприкасаться, чувствовать запах твоей кожи, вслушиваться в твое дыхание, замирать от биения синей жилки на твоем виске, охранять твой сон, прикуривать сигареты, слушать утреннее бормотанье над исписанным до черноты листом, оставаясь при этом лишь твоей незаметной тенью.

Единственное, чего я боялась, это чтобы нас не разъединили как-нибудь оперативно. Не развели по углам. Не поставили на разных краях земли на колени, в одиночку замаливать грехи. И в своих безумных снах я представляла себя веткой, привитой к телу твоему как к стволу. И чтоб обязательно с единой циркуляцией крови, адреналиновыми скачками, сердечными спазмами, высоким давлением, холестериновыми бляшками, тромбами и всякой другой ерундой, которая повсюду подстерегает нашу общую, нашу слабую и такую неразрывную жизнь.

А знаешь, это неправда, что бросает тот, кто меньше любит. Зачем ему это надо? Ему и так хорошо. Плохо ли позволять себя любить? Конечно, хорошо. Но, видимо, так устроена психика человека, что мы не очень уважаем тех, кто нас любит. Относимся к ним с высоты своей недосягаемости с легким оттенком покровительства и иронии. И как бы мы ни были мягки или жестоки к своим подопечным, они это чувствуют и потому уходят. От непереносимости своего положения.

Откуда я знаю? Так и нас любили понемногу, и нас бросали как-нибудь. Вот теперь и расплачиваюсь разбитым сердцем, как бы пошло и одновременно пафосно это ни звучало.

Ах, ты ничего не знал? И даже не догадывался? А тебе надо обязательно словом? А дело тебя не устраивало?

Я не кричу!

И не плачу. Просто сердце что-то сжало.

Это, наверное, старость. Болит, и болит, и болит. За тебя, гада, болит.

И очень хочется на море.

Как ты думаешь, на море осенью хорошо? А зимой? Вместо белого песка – белый снег. Я, видимо, ненормальная, но летом на море мне не хватало снега. Закрою глаза и повторяю: «Раз, два, три, море летнее замри». Чтобы можно было долго идти по льду к горизонту. А там бы лед кончился, и началась вода... Знаешь, а море, кажется, самый лучший способ.

Чтоб уйти.

Конечно, шучу. А ты как думал?

Можно я к тебе приеду, Малыш? Сейчас? Можно?

Брошу здесь всех к чертовой матери и приеду.

Нет, не приеду.

Даже на кофе. Даже на вид из окна.

На реанимацию? Тем более.

Какой же все-таки ты подлец.

А я как разведчица сижу в ванной и под шум воды передаю свои шифровки.

Не надо мне было этого делать.

Всего лишь минутная слабость.

А как развезло...

Опять-таки дождь. Всюду лужи.

А в одну лужу дважды не сядешь, ты знаешь об этом?

Ты помнишь, как я любила дождь?

А скоро все листья кончатся.

И грачи улетят взаправду.

И настроение такое поганое.

Месячные, наверное, скоро.

В диктофоне что-то щелкнуло и про месячные Ленка договаривала уже просто так, для прикола, зная, что пленка кончилась и последняя фраза на нее не запишется.

Ну вот, так ничего и не сказала. Ничего путного. Бла-бла-бла... А о самом важном ни слова. А что оно, самое важное?

Малыш, не виновата я! Но все равно, прости.

Ерунда все это, глупая затея. Услышал бы ее сейчас Серый! Уписался бы от смеха. И она сама составила бы ему компанию, тоже бы посмеялась.

Чтоб не завыть.

В комнате снова что-то подозрительно скрипнуло. На этот раз Ленка не стала особо раздумывать, а взяла и со всей дури ударила ногой по двери. Если какая сволочь там подслушивает, то вряд ли ей удастся увернуться. Удар был такой силы, что дверь чуть было не слетела с петель. Но, несмотря на всю мощь посыла, распахнуться до конца ей не удалось. Судя по характерному стуку, дверь с размаха напоролась на что-то твердое и тупое, и сила ответного противодействия тут же послала ее в обратный путь.

Ленка внутренне сжалась, но, не услышав ничего даже отдаленно похожего на звук падающего тела, осторожно выглянула наружу.

Прямо перед ней стоял Серый. Обеими руками он тщательно ощупывал свою голову, словно пытался убедиться, что все жизненно важные кости остались незадетыми. При этом ему было явно нехорошо. Ленкин удар, как того и следовало ожидать, угодил точно в цель. Серый, какое-то время вполне сносно справлявшийся с болтанкой, неожиданно сдал и рухнул прямо в распростертые Ленкины объятья.

– Какие люди в Голливуде! – брякнула она первое, что пришло ей в голову.

– Ну да, ну да. – Серый оттолкнулся от нее и попытался придать губам форму, хотя бы слегка напоминающую улыбку.

– Как ты сюда попал? – тупо спросила Ленка, еще не совсем придя в себя после столь неожиданной встречи.

– Стреляли... – лаконично ответил Серый.

– Ты что, все слышал? – догадалась Ленка, вспомнив свои откровения по поводу «Белого солнца пустыни».

– Думаю, что не все, – честно признался Серый, – ты то тише говорила, то громче... Но в общих чертах...

– Скотина, – устало констатировала Ленка и, обойдя его, прошла в комнату.

– А что мне оставалось делать? – повысил голос Серый. – Я тебя где только не искал, а твоя разлюбезная Курочкина сказала, что ты в гостинице. Я и пошел. А у тебя дверь нараспашку, и в комнате никого нет, только шум воды в ванной. Я еще подумал тогда: что же она моется-то каждые полчаса? Что же такое она там все трет? И я мог бы спинку... И все такое... А тут еще голоса за дверью. Как не прислушаться?

– Скажи мне честно. – Ленке вдруг показалось, что Серый ведет себя как-то не совсем обычно. – У тебя с головой вообще все в порядке?

– С головой? – Он удивился и поднес руку ко лбу. – Да нет, все уже нормально, я, собственно, почти успел увернуться. Да и твоя дверь как-то сама рикошетом прошла...

– Ты уверен?

– Полностью, полностью, – затряс головой Серый. – Просто я немного разволновался. – Он стал привычно хлопать себя по карманам в поисках сигарет. – Такая, знаешь, речь прекрасная...

– И что тебе особенно понравилось? – попробовала съязвить Ленка.

– Но я же уже сказал, что я не совсем все понял! – стал раздражаться Серый. – Но, думаю, ты мне дашь еще раз послушать?

– С какой это стати? – взвилась Ленка.

– Но должен же я знать, наконец, что ты обо мне думаешь.

– А при чем здесь ты? – не поняла она.

– Ладно, не прикидывайся, – захихикал Серый. – А я-то, старый дурак, даже поначалу приревновал. Подумал, что ты там не одна в ванне плещешься.

– И решил подсмотреть?

– Я что, по-твоему, латентный вуайерист? Просто хотелось хотя бы по голосу узнать, что за сволочь с тобой рядом.

– Ну и что, узнал?

– Сначала нет. А потом сразу да.

– Что «да»? – заорала Ленка.

– Я вспомнил про диктофон и сообразил, что это вы там с ним вдвоем решили мне звуковое письмо написать.