Но ты-то должен был понимать, что это все не про меня! Вспомни, Малыш, разве я такая? Разве я так умею? И никогда не научусь что-то высчитывать, выгадывать, извлекать пользу, а тем более торговаться. Или, того хуже, подставлять, наказывать, пользоваться случаем, мстить. Но если и получается у меня вдруг что-то похожее на то или другое, то в том нет ни моей вины, ни заслуги. Так карты легли. То есть судьба распорядилась. А почему так, а не иначе, я не ведаю.
И ты, Малыш, тоже, ты тоже должен был спросить меня: «Почему?» Почему я так поступила? Что меня на это толкнуло, что к этому подвело, что заставило, что послужило последней каплей? И, может быть, тогда же, по свежим следам, я сумела бы перед тобой полностью раскрыться и рассказать наконец всю правду.
А сейчас я не знаю. Уже не знаю, что тебе ответить. Дай мне время еще подумать, поговорить о чем-нибудь отвлеченном, о чем-нибудь таком, что не имеет к нам прямого отношения, но, возможно, именно поэтому что-то прояснится, что-то само собой сформулируется и станет тебе, да и мне заодно, более понятным. Вечер только начался, пленка длинная... Потерпи еще немножко.
Так вот, о чем я? Где остановилась?
На море. На Куршской косе.
Ты знаешь, там совсем пустынные пляжи.
Такие долгие-долгие.
А песок совсем белый, и какие-то низкие кусты растут.
Я уходила далеко-далеко, туда, где совсем никого не было. Снимала с себя все и шла в море. А море серое, холодное, волны плоские, длинные. Иду к горизонту, смотрю солнцу в лицо... И все время мелко. Ногам холодно, а плечам, груди, животу горячо. А потом выберу волну повыше и ныряю под нее. И как ожог. Чувствую, что под кожей кровь бегает как сумасшедшая, вижу ее и даже слышу, как она там внутри побулькивает.
А потом выхожу точно Даная из пены. Или Венера? Пускай неправильно, но Даная мне больше нравится. В слове «Венера» есть что-то до неприличия затертое, как «родина» или «любовь». Ты не находишь?
И вот выхожу я из воды, и сразу ветер, холодный, подлый. И мурашки по всему телу, и трясет. Но нужно просто расслабиться, лечь плоско, и тогда он тебя не достанет. Руки-ноги в стороны, лежу как выброшенная на берег морская звезда. Солнце потихонечку высушивает, расправляет все складочки, выгревает тебя мягко, медленно, лениво. И уже не хочется двигаться, говорить, думать. Хочется превратиться в траву, в камни, стать песком и развеяться над морем.
А знаешь, фильм «Белое солнце пустыни» именно там снимали. Веришь, когда уезжала, плакала – так не хотелось.
А потом меня мама под белы рученьки – и на дачу. У нас-то своей дачи нет. А у маминой подруги как раз есть. Вот мы и туда.
Мамина подруга тетя Аня – огородница образцово-показательная. Она и нас с мамой хотела приобщить. Кабачки, капуста, воздух, природа. Но ничего у нее не вышло. У нас пять поколений городских предков, и дач ни у кого не было. Поэтому я этой дачной романтики не чувствую. Можно, конечно, на пару дней. Там шашлыки всякие, ягоды, грибы... Но чтоб на все лето? Не затащишь. Я сугубо городской цветок. Мне надо чтобы пахло асфальтом. И квартира высоко над землей. И люди внизу все маленькие. И собаки не страшные.
Но лето, как ни странно, кончилось.
И пришла осень. И вот уже три недели как стоит.
Но если лето действовало на меня как анестезия, то в сентябре ее действие прекратилось. Я даже знаю почему.
Потому что летом у меня еще была надежда... А тут проснулась однажды утром и поняла, что грачи улетели.
Хотя, может, на самом-то деле и не грачи. А те добрые птицы, на крыльях которых я парила все это долгое время от прошлого сентября до нынешнего. Но в этот раз они вспорхнули, покружились у меня над головой, поплакали и, аля-улю, скрылись за горизонтом.
И что у нас впереди? Белый саван зимы, и только.
Малыш, ты помнишь, выпал снег? Первый наш совместный снег. Это было поздно, в начале декабря. Он даже не выпал, а накрыл нас сверху плотно, катастрофически. Ты провожал меня тогда после нашей новой встречи. И мы стояли под фонарем как в перевернутом ведре из снегопада. А мимо люди, слева, справа... Мимо лица, автобусы друг за другом... Один, другой, третий... Собака какая-то. Помню, была собака. Это когда ко мне возвращалось сознание. Когда твои губы немного ослабевали, чтобы я могла перевести дыхание. И тогда я, как лошадь, косила одним глазом и пыталась осознать происходящее.
Потом ты меня затащил за эти палатки. Тебе было мало, да? Или я затащила? Может быть, и я.
На тебе куртка такая была тонкая-претонкая. И ты весь дрожал от холода. И руки у тебя были совсем ледяные. А мне так захотелось согреть твои руки, я дышала на них, дышла, и все смотрела в твои глаза, и не понимала, за что мне такое счастье? Хотя все когда-то бывает в первый раз. И первый снег, и первый свет в конце тоннеля. Ты ослепил меня тогда, сделал незрячей на весь мир. Был только ты один и дни в ожидании ночи. Потому что наши ночи тоже были светлые, с какой-то яростной, сошедшей с орбиты луной.
Помнишь, Малыш, ты не разрешал мне закрывать шторы, и все предметы отбрасывали жирные плотные тени. Потому что было светло как днем. И все было видно: морозные узоры на стекле, цветы на обоях, картины, пепельница, книги, простыни. Казалось, что даже кожа твоя светится. Глаза закрыты, ресницы вздрагивают и оставляют тени на лице. У тебя ресницы такие дурацкие. Как у младшей школьницы – длинные и беззащитные.
Ну, а как баба с веслом во дворе? Вид из окна не изменился?
Как жалко. Что в ней там реставрировать? Разве что весло. Стояла бы себе и стояла. А теперь пропала, с глаз долой – из сердца вон.
Я пропала? Я никуда не пропадала. Не меняла ни адрес, ни телефон, ни город, ни страну, ни планету, ни галактику, ни вселенную.
Просто я перестала тебе звонить. А ты даже этого не заметил. А если и заметил, то не сразу. Просто еще бы месяц-другой, и бомба с часовым механизмом направленным взрывом разорвала бы меня на миллион маленьких дурочек.
Что такое ночь, бессоница, чернушные мысли, кислород, подаваемый только на третьем вздохе, ты знаешь? Что такое запои с такой же влюбленной как кошка и надоевшей как собака подругой? Что такое уходы на сторону с первым попавшимся мужиком и комом в горле вместо оргазма? Утренняя ненависть к самой себе, блюющей над унитазом, – что все это такое, как ты думаешь? Жизнь ежика в тумане, согнутого пополам от боли в солнечном сплетении. И эту жизнь, словно в насмешку всем нам, какой-то олигофрен посмел назвал любовью.
Ну не смогла я, не смогла.
И дело даже не в твоих запоях. Мы вместе бы обязательно справились...
И даже не в тете Лошади.
Дело в другом, Малыш.
Все это время ты был рядом со мной – и тебя со мною не было. Ты как будто держал меня за горло на вытянутой руке, чтобы я не могла к тебе приблизиться. Я видела так в одном фильме. Он ее трахает, а сам держит рукой за горло. Рука вытянута и напряжена, и пальцы ритмично то сжимают ее сонную артерию, то отпускают. Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Вот так и ты близко меня к себе не подпускал. Чего ты боялся? Что я разрушу твой внутренний, такой богатый и неизведанный мир? Или ты считал меня недостойной быть приближенной к тебе? Забронировался в свою скорлупу и балдел там одиноко. Что я ни делала, чтобы прорваться к тебе, но ты был крепким орешком.
А мир, на удивление, гармоничен. На каждую мазохистку находится свой садист. Какая я умная, не находишь? А почему не хвалишь?
Ничего я не придумала. Конечно, тебе было со мной хорошо. Ты ничего не говорил, но я это чувствовала. Женщина всегда это чувствует. Но у мужчин все устроено просто. Секс отдельно, любовь отдельно, как суп и мухи. А у нас, женщин, все по-другому. И нам от этого очень трудно. Надо еще долго эмансипировать и эмансипировать, чтобы достичь высшего пилотажа и научиться отделять одно от другого. Козел сделал свое дело, козел может идти. И никакого огорода, никакой капусты, никаких привязанностей, духовной общности и совместного проживания. Да здравствуют свобода, равенство и братство. И пропади все пропадом.
