Вот так все и решилось. Гизела отправилась домой в полном смятении чувств. Она настолько была погружена в свои мысли, что едва слышала брань мачехи на следующий день, едва замечала боль, когда та таскала ее за уши или волосы по комнате, крепко вцепившись в руку девушки, чтобы показать пыль на спинате , которую та якобы забыла вытереть.

— Так ты думаешь, что сможешь теперь задаваться, раз ты обедала с императрицей, — презрительно усмехалась леди Харриет, сопровождая свои слова яростным подзатыльником. — Я покажу тебе, что манерность и чванство в этом доме не пойдут тебе на пользу. Вытри клавиши, ленивая девчонка, а когда сделаешь это, отправляйся наверх и займись шитьем. Там тебе хватит работы на весь день.

Гизела не отвечала. Она ждала, прислушиваясь, не постучат ли во входную дверь с письмом-приглашением в Истон Нестон.

Проходили часы; Гизела начала уже думать, что императрица забыла о ней. От этой мысли ее охватило отчаяние. Наверное, императрица передумала, наверное, утром весь план замены одного лица другим показался ей чересчур фантастическим, чтобы принять его всерьез. Гизела совсем пала духом. Какие они были в Истон Нестоне все веселые, счастливые, молодые. Да они и не вспоминают о ней больше. Скучная, совсем еще зеленая деревенская простушка, которая по случайности имеет смутное, едва уловимое сходство с их любимой императрицей.

Но к вечеру приглашение прибыло. Его доставил грум, приехавший верхом, и отец, который только-только успел вернуться с охоты, распечатал конверт.

— От кого это? — грубо спросила леди Харриет.

— Императрица хочет, чтобы Гизела провела несколько дней с ней в Истон Нестоне. Завтра пришлют карету. У нас есть чернила?

— Не хочешь ли ты сказать, что собираешься отпустить ее? — воскликнула леди Харриет, пока сквайр, поднявшись из кресла, тяжело ступая, прошел к письменному столу, которым очень редко пользовался.

— Безусловно, — ответил он. — А разве есть причина, чтобы отказать?

— Боже мой, конечно, есть! — завопила леди Харриет; — Почему она должна праздно болтаться, когда в доме полно работы? Ну какое у императрицы может быть дело до нее?

— Если ее величество так любезна, что приглашает Гизелу к себе, то не нам интересоваться, зачем она это делает, — заметил сквайр.

— А я интересуюсь, — заявила леди Харриет и, вскочив, подошла к столу, за которым сидел сквайр. — Девчонке там не место. У нее нет ни одежды, ни манер, ни образования, чтобы вращаться в обществе.

— Об этом судить императрице, — коротко заметил сквайр.

— И если уж зашел об этом разговор, то подходящий ли там дом для девушки? — спросила леди Харриет с ехидной ноткой в голосе. — Могу тебе сказать, что люди уже поговаривают о делишках в Истон Нестоне. Я слышала, что твоя драгоценная императрица и Бэй Миддлтон…

— Довольно!

Сквайр с такой силой ударил кулаком по столу, что чернильный прибор подпрыгнул и загрохотал.

— Я не позволю тебе повторять подобные вещи. Это все ложь, ты слышишь? Есть люди, которые опорочат все и всех. Но что бы ни говорили о Бэе Миддлтоне — это ложь. Он — джентльмен, и он мой друг. Если императрица одаривает его своей дружбой, то это потому, что Она, как и все мы, преисполнена глубочайшего уважения к человеку, который на охоте с собаками даст сто очков любому ездоку в этой стране. В той клевете и сплетнях, что ты собираешься повторить, нет ни слова правды, и я не желаю их слушать. Побереги эту гадость для тех, кому она доставляет удовольствие, и пусть дьявол заткнет им глотки, пока они не подавятся.

Сквайр говорил с такой яростью, что впервые в жизни леди Харриет промолчала. Она ни слова не проронила, пока он писал благодарственное письмо и звонил в колокольчик, чтобы слуга передал его послание груму.

И только когда Гизела спустилась вниз к чаю, леди Харриет набросилась на нее с таким бешенством, что девушка отпрянула от нее, как от спущенного с цепи зверя. Но даже леди Харриет не смогла подавить чувства радостного ожидания в душе Гизелы, когда на следующий день карета, присланная за ней, увозила ее из Грейнджа.

Приехав в Истон Нестон, она не встретила никого из знакомых. Ее поспешно проводили наверх, и весь день на нее примеряли наряды, делали ей прически и ухаживали за ее лицом. Наконец-то она поняла, зачем нужны были многочисленные флаконы с золотыми пробками на туалетном столике императрицы. Она также узнала секреты, с помощью которых императрице удалось сохранить свою легендарную красоту.

Мария, камеристка императрицы, протерла лицо Гизелы сливками из коровьего молока и оставила так, чтобы они глубоко проникли в поры.

— У ее величества есть две специальные коровы дома, — непринужденно болтала Мария, — они даже путешествуют с ней — Дейзи и Путей. Их купили во Франции и приставили к ним смотрителя, который ухаживает за ними. Ее величество полагает, что молоко от этих коров обладает особым свойством, чрезвычайно для нее благотворным.

Мария помакнула лицо и шею Гизелы от сливок, а затем воспользовалась вяжущим средством — крепко взбитым яичным белком с добавлением оливкового масла. Когда после этой процедуры кожа на лице стала гладкой и упругой, она удалила остатки белка кремом, приготовленным из луковиц голландских лилий.

— Приготовлен по личному рецепту ее величества, — с гордостью отметила Мария. — Он до самых последних дней сохранит ее молодость и красоту.

Вечером Гизелу наставляли сначала графиня Фестетич, а затем и сама императрица. Ее учили, как нужно кланяться, как протягивать руку для поцелуя. Поначалу Гизеле было трудно манипулировать длинными шлейфами, сидеть прямо и в то же время грациозно, проходить в дверь первой, когда сама императрица отступала перед ней, чтобы понаблюдать за ее походкой.

— Великолепно! Великолепно! — не раз восклицала она, всплескивая руками.

Когда, наконец, вечером Гизела спустилась к обеду, одетая в одно из платьев императрицы и причесанная Фанни Анжерер, принц и все остальные мужчины, кто находился в комнате, издали возглас одобрения.

— Мне кажется, я скоро начну ревновать тебя, — тихо произнесла императрица, прощаясь с ней перед сном.

— Я только бледное ваше отражение, мадам, — ответила Гизела.

Императрица покачала головой.

— Очень молодое отражение, — поправила она.

Гизела попыталась мысленно угадать возраст императрицы. И в самом деле, глядя на нее, казалось невозможным, что ей больше двадцати пяти. Только фотографии ее детей, расставленные в спальне и будуаре, не вязались с утонченной красотой ее лица без единой морщинки и глазами, которые зажигались молодым задорным смехом.

Гизела легко убедилась в тот вечер, что отец был абсолютно прав, утверждая, будто между императрицей и капитаном Миддлтоном не происходит ничего предосудительного. Они были хорошими приятелями — обстоятельство очень трудное для понимания, если человек полагает, как водится, что мужчину и женщину может объединять только одно. Но дружба между галантным, выдающимся наездником своего времени и самой очаровательной женщиной в Европе была тем, что, по их собственному мнению, превосходило даже любовь. Их мастерство и любовь к лошадям выявляли самое лучшее и вдохновенное, что было у них в характерах. Их лица излучали радость, когда они говорили о своих лошадях, и это очень напоминало Гизеле то, как радостно сияют лица любящих матерей, когда речь заходит об их детях. Для них обоих верховая езда стала делом, которому они посвятили себя, ради которого они старались сохранить светлый ум и хорошую физическую форму, так чтобы соответствовать очень высоким эталонам, которые они сами для себя установили.

На следующий день императрица уехала на охоту, а Гизеле пришла пора отправляться в дорогу. Все утро она провела за туалетным столиком, пока Фанни Анжерер расчесывала и укладывала ее волосы.

— Они прекрасны, — бормотала она по-немецки, когда казалось, что от каждого движения щетки по медным локонам пробегают снопы золотых искр. — Но, как ни печально, очень запущены. Как жаль, что вы не следите за собой.