Нелегко было на следующее утро сказать Сэнфорду и Уэйду: "Старик, ты потрясающе вчера выступил". Оба они скромно отмахнулись, сказав, что просто публика подобралась хорошая. "Не знаю, что бы мы делали без Сары Луизы", – добавил Сэнфорд, а Уэйд сказал: "Сара Луиза – это нечто". Мне вспомнилось старое изречение: с такими друзьями разве нужны врага? Да и если присмотреться, что такого хорошего было в моих друзьях? Я что, жаждал их общества, или, может быть, обратился бы к ним в беде? Нет. Почему, вообще, мы считались друзьями? Потому ли, что много вместе пережили и нам было о чем вспомнить? Что ж, если так, это все-таки лучше, чем ничего, – так говорил я себе перед состоявшейся в мае двадцатой встречей нашего курса.
В ясный солнечный день на зеленом поле на территории университета под гигантским тентом, где подавали напитки, собралось несколько сотен бывших выпускников. Старые друзья слетелись отовсюду, и многих из них я не видел уже давным-давно. Ба, а это кто? Ну конечно, Крокетт Каннингем! Виски седоватые, брюшко, но вид вполне процветающий. Интересно, помнит ли он, как весной пятьдесят третьего мы смотались проветриться в Дайтону?[88] Как же звали ту девчонку, на которую он тогда глаз положил, – Тамми, Томми, Терри? Из Джорджии она была, еще школьница и, по слухам, слаба на передок. Крокетт поспорил на двадцатку, что трахнет ее, но смог только раздеть и потом еще спрашивал нас, не заплатим ли мы ему за это десять долларов.
– Крокетт, как звали ту девочку в Дайтоне? – громко крикнул я во всеобщем гомоне.
– Здорово, Хэм, ты неплохо выглядишь.
– Ты тоже. Помнишь, та смачная брюнетка из Джорджии?
– Ну и память у тебя, Хэм. Я уж и думать забыл про Дайтону.
– Как ее звали – Тамми, Терри?
– Чем занимаешься, Хэм?
– Работаю в "Камберленд бэнк". А ты?
– Я в "Интернешнл пейпер". Целлюлозно-бумажный завод в Джей, штат Мен. Производим 270 тысяч тонн бумаги в год. Сейчас собираемся расширять производство. Доведем его до 444 тысяч тонн, создадим 1200 новых рабочих мест. Будешь когда-нибудь в наших краях – заглядывай.
– Обязательно, Крокетт. – Но тут Крокетта оттеснили, а передо мной возник Пек Мэбри. В нашем братстве Пек был известен как великий агностик и вечно изводил насмешками верующих, которые отвечали ему тем же. Поскольку силы были явно неравны, я иногда брал сторону Пека, и мы доводили наших баптистов и немногочисленных членов Церкви Христа тем, что пели пародии на гимны.
– Как поживаешь, Хэм? – спросил Пек.
– Да вот живу у подножия креста, – сказал я, вспомнив нашу студенческую присказку.
– Это ровное место, брат, – ответил Пек.
Я взглянул на Пека, ожидая увидеть в его глазах искорки смеха, но никаких искорок там не было. Женщина, которая стояла рядом с ним, сперва показалась мне незнакомой, но как только она заговорила, я узнал Рут Энн, студенческую подругу Пека. Теперь она была его женой и выглядела, надо сказать, на все шестьдесят.
– Видишь ли, Хэм, – сказала она, – мы с Пеком признали Иисуса Христа своим Спасителем. Теперь, когда мы впустили Его в свои души, жизнь наша переменилась.
– Понятно, – ответил я.
– Ты тоже можешь попробовать, – сказал Пек.
– Я много делаю для церкви.
– При чем тут церковь? Я говорю о том, чтобы дать место в твоем сердце Господу нашему Иисусу Христу.
В эту секунду – очень вовремя – я заметил официанта. Я извинился и, потянувшись за бокалом, сделал вид, что попал в людской водоворот и меня относит в сторону. Я беспомощно махал Пеку и Рут Энн рукой и только тут заметил, что у Рут Энн на шее маленькое распятие, а у Пека распятие в петлице.
"Хэмилтон Дэйвис!" – услышал я голос Тейта Хаггинса. Вот кого я рад был увидеть! Сколько вечеров мы прокалякали на веранде дома нашего братства! Тейт мог бы вести колонку сплетен в какой-нибудь газете – сколько он знал обо всех: кто гоняется за девушками из близлежащего пансиона, чью куколку спрятали на крыше, кого накалывают школьницы, звоня по телефону и шепча страстные слова. Помню, однажды к нашему дому подъехала машина, битком набитая какими-то девочками и одна из них крикнула: "Ну, кто хочет прокатиться?" Росс Миллер моментально перескочил через перила, впрыгнул в машину с одной стороны и тут же выпрыгнул с другой. "Ай, – сказал он, – там Филлис и Дебра". Филлис и Дебра были известные всей округе уродины: даже доведенные до отчаяния и готовые на все ребята не отваживались с ними гулять. Тейт еще долго рассказывал о том, как Миллер вскочил и выскочил из машины. Нам эта история никогда не надоедала.
– Здорово, дружище, – сказал я, – ну, как ты? Что слышно о Россе Миллере?
– Видел его в Лос-Анджелесе два месяца назад. Он там заведует одним из универмагов "Мейси".
– Помнишь, как он вскочил в машину, где сидели Филлис с Деброй?
– Их так звали, да? Его магазин торгует нашими карманными калькуляторами. Распродаются моментально.
– Что за калькуляторы?
– "Хьюлетт-Паккард". Наша фирма находится в Пало-Алто. Недавно мы заключили еще одну сделку с «Мейси»: теперь будем поставлять нашу продукцию и в Нью-Йорк. Представляешь, с семьдесят второго года мы продали триста тысяч вот таких штучек.
И с этими словами он вытащил карманный калькулятор и начал показывать стоящим вокруг, что эта машинка умеет делать. Машинка и вправду была потрясающая – Тейт мог бы продать с десяток таких не сходя с места. Я поплелся к другому официанту с напитками.
Кульминацией встречи был показ слайдов после ужина. Известные на курсе остряки Хауэлл Харрисон и Аарон Шапиро отобрали с сотню картинок из старых ежегодников и соединили их с записями песен пятидесятых годов и с цитатами из нашей университетской газеты. Все это звучало безумно ностальгически, что я, вообще-то, люблю, а когда в конце раздался университетский гимн, а потом еще Барбара Стрейзанд запела "Какими мы были", у многих, как и у меня, глаза были "на мокром месте".
Около полуночи все стали разъезжаться, но мы с Сарой Луизой решили еще пройтись по территории университета. Очень многое тут изменилось, лишь отдельные кусочки сохранились такими, какими мы их помнили. Мы прошли мимо здания Кэлхаун-холла, где я когда-то стоял и смотрел, как Сара Луиза очаровывает массы. В Кэлхаун-холле прошли одни из моих лучших занятий, а в Сайенс-холле, что напротив, – одни из худших. А что сделали с Сентрал-холлом? В пятидесятых годах там было женское общежитие. Как звали ту девочку, которая там жила и с которой гулял Уилл Меткаф? О ней еще сочинили песенку и вогнали Уилла в такое смущение, что он перестал с ней встречаться. А вот там мы устроили снежный бой, когда в пятьдесят первом вдруг случился буран; а вон там, на террасе Рэнд-холла, рос мой ананас. Тысячи давних воспоминаний внезапно нахлынули на меня. Где сейчас те времена? Что осталось от них? Только то, что я продолжал носить в своей голове. И все те люди, которые собрались на нашу встречу, были похожи вот на эти места: старые друзья, внезапно превратившиеся в незнакомцев. Тогда, в пятьдесят четвертом, я и представить себе не мог, что Крокетт, Пек или Тейт когда-нибудь станут мне чужими, а теперь получалось, что, хотя мы и испытали сегодня какие-то чувства, их как бы уже и не существовало.
Когда мы вернулись домой, Сара Луиза сразу легла спать, а я был так возбужден, что еще долго бродил по комнатам. Если бы еще недавно кто-нибудь спросил, сколько у меня друзей, я бы ответил, что сотни. Сегодня же я понял, что у меня нет ни единого друга. Да, я знал множество людей, но все они были подобны Вандербилтскому университету – все они принадлежали прошлому. Я зашел в кабинет, хотел было включить телевизор, но, сам не зная почему, вдруг взял с полки книгу. Когда это случалось со мной в последний раз? Удивительным образом я открыл книгу на том месте, где было написано про университет:
"Стояла неделя Большой регаты. Оксфорд – ныне потопленный, сметенный с лица земли, безвозвратно ушедший, подобно сказочному Лайонессу, – так стремительно обрушились на него потоки воды, – Оксфорд в те дни был городом с гравюры. По его просторным, тихим улицам ходили, разговаривали люди – так же, как они ходили и разговаривали еще во времена Ньюмена; все – и его осенние туманы, и его сероватые весны, и редкое великолепие его летних дней – таких, каким был тот день, когда цвели каштаны, а над фронтонами и куполами несся громкий и чистый колокольный звон, – все дышало мягкой сыростью тысячелетий учения".
