У дверей столовой нас поймал сержант и отправил дежурить на кухню. Я мыл и тер бесчисленные кастрюли и сковородки, и тут ко мне в последний раз заявилась Сара Луиза. Для разнообразия она пришла не одна, а с Фредом Зиммерманом. Сначала они разыграли сцену на переднем сиденье его машины. Как только Сара Луиза расстегнула на Фреде брюки и вытащила его напрягшийся член, она тут же пустила в ход свой язык. Она жадно сосала этот член, и изо рта у нее текла слюна. Взглянув на меня, Сара Луиза сказала: "Видишь, как я ублажаю Фреда? Но это еще не все, правда, Фред?" И она взяла руку Фреда и погрузила ее в черноту между своими ногами. "М-м-м, как хорошо…" – проговорила она, не выпуская член изо рта. Зад ее начал изгибаться, и тогда она сказала: "Но это только начало, правда, Фред?" И сразу возникла новая сцена: Фред лежал на спине в постели, между его ногами торчал пенис, а голая Сара Луиза ползла к нему. Тут она опять обернулась ко мне. "Мы с Фредом можем делать все, что хотим, – ведь мы помолвлены. Гляди, что мы будем делать, – у нас с тобой такого не бывало". С этими словами она села верхом на пенис и медленно ввела его в себя. "Это может долго продолжаться, – сказала Сара Луиза, – потому что Фред такой большой, но, уверяю тебя, Хэмилтон, мне на это времени не жалко!" Тело Сары Луизы двигалось вверх и вниз, ее лицо пылало. Пока я наблюдал за ними, они испробовали все известные мне позы – извиваясь, задыхаясь, ловя ртом воздух, – и вдруг оба забились, застонали в оргазме.

Ужинать мы кончили только за полночь; вся казарма уже спала. Я тоже улегся в постель, но в мозгу у меня продолжало крутиться кино про Сару Луизу и Фреда. До чего же они похотливы, до чего ненасытны! Временами они отстранялись друг от друга, чтобы перевести дыхание, и тогда в моем воображении возникали отец с матерью, читающие письмо, в котором я пишу обо всем, что произошло. Мать плачет, и слезы капают на бумагу, а потрясенный отец гладит ее по плечу. Они ведь столько для меня сделали! Еще немного – и они гордились бы мной, гордились бы моим счастливым браком. Но теперь все кончено. Я, конечно, когда-нибудь женюсь, и они будут делать вид, что довольны моим выбором, но и они, и я – мы будем знать, что это все-таки не Сара Луиза.

Я посмотрел на часы – вот-вот начнет рассветать. Мне только двадцать три года, а жизнь уже прошла мимо.

Под самое утро я, наверное, задремал, потому что через какое-то время почувствовал, как кто-то трясет меня за плечо, и услышал над собой чей-то голос:

– Хэм, а Хэм, вставай! Через час вылетаем в Германию. У тебя, я вижу, совсем другие планы.

– Через час?

– Ночью пришел приказ. Мы не смогли тебя разыскать.

Меня будто пружиной подбросило. Через час я был готов, но, как выяснилось, не было готово армейское начальство, так что нам пришлось проваландаться до вечера. Не знаю, чем занимались все это время другие. Я спал. Я спал и в самолете, проснулся лишь где-то над Азорскими островами, позавтракал, а потом снова заснул – уже до самой Германии, когда наш самолет пошел на посадку над квадратиками полей в районе Майна. Выбравшись наружу, я ощупал себя – вроде бы ничего не болело. Горестные чувства как-то сами собой остались позади. Конечно, я все еще страшился думать о том, как буду рассказывать родителям про Сару Луизу, как буду жить без нее всю оставшуюся жизнь, но мне удалось запрятать эти мысли куда-то в глубину сознания. Впереди меня ждала Европа.

За последующие несколько дней, проведенных во Франкфурте, пока начальство решало, что с нами делать, я успел влюбиться в Германию, и это чувство живо во мне до сих пор. Разумеется, любой человек, симпатизирующий Германии, может вызвать подозрения. Уж не тайный ли он фашист? Или, может, он обожает брать во фрунт, кричать "Зиг хайль!" и распевать "Хорст Вессель"? Нет, мне это все не по душе. Призывы к войне, безумство толпы меня совершенно не трогают. Я не испытываю дурных чувств ни к одной расе или религии, и уж, конечно, не к евреям, которых чем дольше живу, тем больше уважаю. И мои политические взгляды никак нельзя назвать правыми.

Но если мои чувства к Германии не имеют ничего общего с Гитлером, то чем же они объясняются? Я пытался ответить на этот вопрос, но не смог. Может быть, тем, что я, как и немцы, люблю аккуратность? Или тем, что мне нравится жить в стране с тысячелетней историей? Или ощущением того, что на каждом шагу тебя ждет что-то новое, что можно сесть утром в машину, поехать в любом направлении и переночевать в другом, совершенно непохожем месте? Может быть, во мне говорит какое-то детское бунтарство, и я хочу быть другом страны, о которой мне с ранних лет твердили, что это – враг? Или я нахожу удовольствие, живя в стране, где говорят на другом языке, который оказался благозвучным – вопреки тому, что нам всегда говорили? Кто знает? Во всяком случае, я полюбил Германию с того самого момента, как увидел ее в декабре 1955 года.

Вскоре всех ребят из Монтеррея раскидали по разным местам. С моим назначением вышла несколько странная история. Писарь, осведомившись у меня, как полагается, где находится Вандербилтский университет и каковы были мои успехи в Монтеррее, вдруг спросил:

– В университете играли за какую-нибудь команду?

– Нет.

– А в школе?

– Да, в футбол и в теннис.

– И какие успехи?

Я рассказал, какие у меня были успехи.

– Ладно, может, все равно сгодитесь. Поедете в лагерь "Кэссиди".

– Где это?

– Узнаете.

И я узнал – на следующий же вечер. Лагерь «Кэссиди» находился к северу от Франкфурта, в горах Таунуса. Когда я увидел поросшие лесом склоны, то просто представить себе не мог, как может лагерь, расположенный в столь живописном месте, оказаться плохим. Все было чудесно. Условия жизни явно превосходили те, с которыми я сталкивался в Штатах, – старые, оставшиеся еще со времен вермахта казармы, по двое человек в комнате. Я застелил свою койку и только начал распаковывать вещмешок, как вошел мой новый товарищ по комнате. День клонился к вечеру, и я подумал, что он вернулся с работы.

– Скотт Вудфилд, – представился он. – Добро пожаловать на "Пиквод".

– "Пиквод"? – переспросил я.

– Это из литературы. Есть такая книжка, "Моби Дик", про большого белого кита…

– Да, я читал; просто я не понял, при чем тут "Пиквод".

– Ты что, не знаешь, куда попал?

– Наверно, в лагерь "Кэссиди"?

– Ну, и что тебе про этот лагерь рассказали?

– Что это лагерь военной разведки, 526-я группа.

– И это все? Я кивнул.

– Ну и ну! – Сняв фуражку, он повалился на койку. – Весь кошмар в том, что это могло бы быть лучшим местом службы в Европе. Только посмотри, – сказал он, показывая в окно, – чего еще можно желать?

Солнце уже почти опустилось за вершины гор, и территория гарнизона, с ее деревянно-кирпичными строениями и уличными фонарями, напоминала какую-нибудь альпийскую деревушку.

– Подумать только, как тут могло бы быть здорово! – продолжал Скотт. – Работа хорошая, природа и того лучше. Но, увы, все это – "Пиквод".

– А кто же здесь Ахаб?

– А Ахаб здесь – полковник Кобб. – Скотт встал и подошел к окну. – Видишь вот тот дом? Это штаб, там заседает наш Ахаб. Знаешь, чем он, по идее, должен заниматься? По идее, он должен собирать всякие материалы о русских. И все это, по идее, должно происходить в этом длинном красном доме. Но знаешь, что происходит в этом длинном красном доме? Ни черта там не происходит. Знаешь, что мне этот дом напоминает? Он напоминает мне длиннющую кишку человека, у которого запор. В эту кишку попадает все: источники, следователи, редакторы, бумага, пишущие машинки, – а из нее не выходит ни черта. А знаешь, почему из нее ни черта не выходит? Потому что полковнику Коббу вся эта разведка ни на черта не нужна. А что же нужно полковнику Коббу? Вон, взгляни – что ты там видишь?

– Футбольные ворота. Трибуну за бейсбольной площадкой. Беговую дорожку.