Но оказалось, что славное время еще не кончилось. Точнее было бы сказать, что я сделал два шага вперед, один шаг назад.

Казалось бы, в моих воспоминаниях о военной подготовке должно бы преобладать дурное – ведь его было так много, – но странным образом на память приходят редкие добрые поступки. Пожалуй, самый добрый поступок совершил один мой земляк. Как-то вечером, когда занятия подходили к концу, по радио вдруг объявили, что меня вызывают в дежурную часть. Сперва я подумал, что ослышался или, возможно, мне предстоят какие-нибудь неприятности, но, явившись по вызову, увидел Уэйда Уоллеса из Нашвилла. Он окончил Вандербилтский университет раньше меня и, насколько мне было известно, поступил в Гарвардскую школу предпринимателей. "Хэм, – сказал мне Уэйд, – мне надоело ждать и бояться, когда меня призовут. Рано или поздно это все равно бы случилось". Он попал в армейскую службу безопасности и был направлен в Монтеррей, в ту самую школу переводчиков, где предстояло учиться и мне. "Слушай, Хэм, что ты делаешь в эти выходные? Может, тебе удастся смыться?" Увы, наша рота должна была нести караульную службу, и увильнуть от нее не было никакой возможности. "Все равно, – сказал Уэйд, – вот мой номер телефона. Звякни, если у тебя что-нибудь выгорит". Школа армейских переводчиков находилась на другом краю залива.

Перед началом караульной службы всю роту минут двадцать гоняли по инструкциям до первой ошибки. В конце концов нас осталось только двое: я и еще один новобранец, игравший в армейской бейсбольной команде. Этот бейсболист был – не в пример мне – хорошим солдатом, но и он засыпался на очередном вопросе: что-то перепутал в инструкции номер шесть. Свирепо взглянув на бейсболиста, капитан бросил мне: "Твоя очередь! Выйти из строя!" Сначала я не понял, какая такая очередь, но сержант объяснил: я становлюсь "солдатом недели", а солдат недели получает увольнительную на все выходные. Я позвонил Уэйду, и через час мы уже катили в его машине прочь от Форт-Орда.

– Как тебе Калифорния? – спросил Уэйд.

– Не особенно.

– А в чем дело?

– Тут все переселенцы. Отбросы восточных штатов. У них нет прошлого. Даже времен года, и тех у них нет.

Был прохладный туманный день, и мне казалось, что другой погоды в Калифорнии и не бывает.

– Знаешь, почему ты так думаешь? – спросил Уэйд.

– Наверно, потому, что так оно и есть.

– Нет, потому, что ты еще новобранец, а новобранцам никогда не нравится то место, где они проходят подготовку.

– Сомневаюсь, чтоб Калифорния мне когда-нибудь понравилась.

– Ты ее еще не видел. Это потрясающая страна.

Мы ехали мимо публичных домов Уотсонвилла.

– А тебя не раздражает, что здесь всегда одно и то же время года?

– Да нет. А что в этом плохого? Ты что, любишь потеть?

– В общем-то, летом я привык потеть.

– Это можно устроить.

Он свернул с шоссе, и мы поехали через горы Санта-Крус в Сан-Хосе. Тут и впрямь было жарко – градусов под восемьдесят,[17] – пот лил с нас ручьем, и мы выпили жбан пива на двоих. Потом мы отправились в Сан-Франциско, где поужинали в ресторанчике «Эрни» и посетили еще несколько заведений: «Бачче болл», «Для голодных», «Лиловая луковица»; там мы послушали Стена Уилсона и Эрла Хайнса,[18] а в «Клаб Синалве» видели выступление Инес Торрес. На следующий день мы прогулялись через Ноб Хилл до Чайнтауна и пообедали на Рыбачьем причале. Погода разгулялась, и весь Сан-Франциско светился какими-то светлыми, мягкими тонами, и я подумал, что красивее города еще никогда не видел. Когда мы подъезжали к Гилрою, я спросил себя: а проявил ли бы я такое же участие, если бы оказался на месте Уэйда? «Я вспомнил, как сам был новобранцем, – сказал мне Уэйд, – и решил, что надо бы тебя немного подбодрить». Стал ли бы я так стараться ради кого-то, кого почти совсем и не знал? Кроме того, в университете Уэйд учился на два курса старше меня. Я мог придумать одно-единственное объяснение: наверно, в школе переводчиков у Уэйда совсем мало друзей, вот он и скучает.

Но, попав через три недели в Монтеррей, я обнаружил, что если кому-нибудь и было там одиноко, то только не Уэйду. С самого первого дня он стал приглашать меня на свои, как он выражался, «посиделки». Обычно в каморку к Уэйду набивалось шесть-восемь человек, но ядро компании составляли, помимо Уэйда, один парень из Йеля и двое со Среднего Запада. Я был рад, что ни один из них не был похож на педераста, потому что уже успел узнать, что самый большой порок – это гомосексуализм, а школа переводчиков – известный его рассадник. И все-таки кое-что в друзьях Уэйда было мне непонятно: они интересовались культурой, а я знал, что в армии это в общем-то не принято.

После занятий мы собирались у Уэйда выпить вина, кто-нибудь приносил пластинку – как правило, это был второй акт из «Тоски» или четвертый акт из «Травиаты». Разговоры велись самые разные: от всяких сплетен – это мне было хорошо знакомо – до искусства – это мне было совсем незнакомо. Однажды, еще в самом начале, кто-то заговорил о Боттичелли, и я спросил, кто это такой. После этого я уже не возникал, а только молчал и слушал, и чем больше слушал, тем меньше понимал.

О северянах у меня было совершенно четкое представление, возникшее еще дома, на Юге. Я знал, что они богаче нас, но именно это и сулило им гибель, потому что они поклонялись Мамоне, а мы верили в Бога и единого человека. Мы сохранили устное творчество, а они от него отказались. Юг был оплотом европейской культуры, причем, возможно, последним, а куда шли северяне, одному Богу было известно. Нам, гуманистам, оставалось только ждать и надеяться. Вандербилтский университет был средоточием цивилизации, родиной «беженцев» и "аграриев".[19] Нас можно было сравнить с Горацием, стоявшим у моста: от нас зависело, повернут ли вспять полчища, несущие гибель, – все эти либеральные журналисты, социологи, коллективисты, индустриалисты и атеисты. Если мы будем непоколебимы, возможно, нам удастся спасти человеческий дух.

Словом, для меня вопрос был ясен, и я полагал, что для других тоже. Впервые в меня закралось сомнение во время собеседования в Форт-Орде. Надутый сержант, просмотрев мои бумаги, спросил, где находится Вандербилтский университет, – он о таком и не слышал.

– А о Гарварде или Йеле вы слышали? – спросил я.

– Да, но при чем тут этот Вандербилт?

– Вандербилт – такой же университет.

Сержант только хмыкнул. Позднее мне пришло в голову, что все это, наверно, дело рук либералов – они нарочно делают так, чтобы о нас знали как можно меньше, но, занимаясь начальной подготовкой, был просто поражен, сколько же людей им удалось таким образом держать в неведении, и понял, что должен что-то предпринять.

Мне становилось все труднее совмещать то, что я слышал на посиделках Уэйда, с истинами, которые затвердил дома. Да, южане сохранили устное творчество, а северяне – нет, но наши янки рассказывали всякие истории ничуть не хуже, чем мы с Уэйдом. Так что же именно было ими утрачено? Баллады и сказания? Однажды, когда мы сидели у Уэйда, я взял гитару и стал наигрывать – как мне показалось, весьма недурно – старинную балладу "Лорд Рэндл". Потом гитара перешла к одному парню из Энн Арбора – как потом выяснилось, он был профессиональным гитаристом, – который в компании с другим парнем, окончившим университет на Северо-Западе и певшим в хоре, устроил нам небольшой концерт музыки елизаветинского периода. Стоило мне рассказать какое-нибудь старинное предание Юга, как эти ребята тут же начинали рассказывать предания северян. Я был южанином и знал, что многое чувствую сильнее, чем они, но что же именно я чувствовал, а они нет? Какая часть европейской культуры сохранилась на Юге и не сохранилась на Севере? О многих вещах я знал гораздо меньше, чем эти ребята. Может быть, мы, южане, лучше воспитаны? Да нет, на свои манеры мои новые друзья тоже не могли пожаловаться.