– Хэмилтон, мне надо с вами поговорить. Понимаете, у меня есть только одно-единственное платье, и мне просто необходимо купить себе что-нибудь еще. Не могли бы вы дать мне немного взаймы? Я верну вам деньги, как только получу работу. Не бойтесь, я не обману.

– Ну что вы, конечно, конечно, – покупайте все, что вам нужно, – ответил я. Мой бумажник был туго набит купюрами, которыми снабдил меня капитан Мак-Минз.

Ее лицо прямо-таки светилось, когда она отбирала себе вещи. Было уже поздно, и продавщица начала проявлять беспокойство. В конце концов Надежда выбрала красное платье с красными туфлями, желтое платье с белыми туфлями, шарф, сумочку и кое-что из нижнего белья. Все это стоило пятьсот двенадцать марок и пятьдесят пфеннигов. Мы стали укладывать коробки в машину. Надежда, которая еще вчера горько плакала, сейчас была похожа на ребенка, получившего рождественский гостинец.

– Теперь посмотрим, что скажут наши немцы, когда меня увидят, – произнесла она, и хотя я был уверен, что немцы даже не заметят ее обновок, то, что Надежда думает иначе, меня обрадовало.

– А. теперь я хочу посидеть и покурить, – сказала Надежда.

В кафе, расположившемся на самом верху старинной каланчи, Надежда заказала себе чашечку кофе с двумя кусками Schwarzwalde Kirschtorte.[41]

– Расскажите мне еще про Америку, – попросила она. – Где вы живете? Что у вас за семья?

– Может, хотите посмотреть фотографии?

Надежда даже отложила сигарету, когда я вытащил из бумажника пачку довольно-таки потрепанных фотографий – как будто я таскал их с собой не год и не два. Фотографии эти я получил только утром от капитана Мак-Минза.

– Вот это наш дом. Вообще-то мы думаем приобрести что-нибудь поменьше – такие хоромы нам совсем не нужны.

На снимках был изображен «Билтмор» – особняк семейства Вандербилтов в Эшвилле – курортном городке в штате Северная Каролина.

– Вот это – ваш дом?

– Боюсь, что да. Хотя, надо сказать, он не каждому придется по вкусу. А вам как – нравится?

– Сколько же у вас комнат?

– Право, не знаю. Не считал.

– И сколько человек в нем живет?

– Значит, так: родители, две сестры и еще брат. Ну и, конечно, слуги.

– Слуга?

– Да, чтобы содержать такой дом, нужно много народу. Впрочем, постоянно с нами живут всего десять-пятнадцать слуг, а остальные – приходящие.

– А какие-нибудь семейные фотографии у вас есть?

– Да, вот мама с папой, вот сестра, вот брат. Это мы все вместе в Нью-Йорке, на отдыхе. – Я не имел ни малейшего представления, что это были за люди и где капитан Мак-Минз их откопал, но по внешности они вполне годились для рекламных плакатов. – Вон там, сзади, – Манхэттен. А это мы в Сан-Франциско. А вот здесь – дома.

– А вас самого почему тут нет?

– Я снимал. А вот и я.

Я заранее подложил в пачку фотографию, запечатлевшую нас с Сарой Луизой в саду у Колдуэллов. Поскольку на снимке была видна только мраморная скамья, на которой мы сидели, да кусты живой изгороди, он вполне мог бы быть сделан и в "Билтморе".

– А кто эта девушка?

– Так, одна знакомая.

– Вы до сих пор с ней дружите?

– Да нет. Она хотела, чтобы мы поженились, но я к этому еще не был готов. Меня не покидало чувство, что надо ждать другую.

– Она красивая.

– Да, пожалуй. Но вы еще красивее.

Надежда рассмеялась, закашлявшись от дыма.

– Красивая? Да что вы! Это вы все нарочно говорите. У меня одно-единственное платье, а в парикмахерской я не была уже бог знает сколько времени. Вот приведу себя в нормальный вид – тогда посмотрите. Я ведь и вправду умею быть красивой.

– Да нет, я действительно так думаю. Вы и сейчас красивая.

Засмеявшись, Надежда пожала мне руку. Когда мы вышли из кафе, я повел Надежду в сторону парка.

– Куда мы теперь? – спросила она.

– Немного пройдемся, чтобы нагулять аппетит.

– Я на свой аппетит не жалуюсь, а гулять нет настроения.

– Хотите поужинать прямо сейчас?

– Я хочу посидеть и покурить.

Мы направились в гриль-бар "Ганс Арнольд", который примыкал к ресторану "Кайзер келлер" и считался самым роскошным заведением во Франкфурте. Нас провели в уютный закуток, где все было обито кожей. Бесшумно забегали официанты, на столе появились аперитивы, а Надежда безостановочно курила. На ужин был суп из бычьих хвостов с мадерой, салат из омаров и телячьи котлетки. Удивительно, но Надежда даже не поморщилась, когда к телятине подали ягодное вино. В лагере, когда ей приносили какое-нибудь блюдо, она обыкновенно отсылала его на кухню, а к тому, что все-таки оставалось на столе, едва притрагивалась. Здесь же она уплетала еду за обе щеки. Когда под конец принесли портвейн, Надежда спросила:

– Хэмилтон, когда вы впервые увидели меня в лагерной столовой, какое у вас сложилось впечатление обо мне, о моем поведении?

Я проглотил кусочек камамбера и глубоко задумался, потом ответил:

– Знаете, мне тогда показалось, что вы – красивая женщина, которую подвергают жестоким испытаниям и которая хочет свести счеты со своими обидчиками. По глазам было видно, какая у вас чувствительная натура. Мне было ясно, что на самом деле грубость вам чужда – просто вы сопротивлялись единственным доступным вам способом. Вся вина лежит на нас – на тех американцах, которые вас допрашивали.

Ее глаза наполнились слезами:

– Неужели ты еще тогда понял меня, что на самом деле я совсем другая?

Немного помолчав, она вновь спросила:

– А что ты думаешь обо мне после сегодняшнего дня?

– Что ты самая красивая девушка, которую я когда-либо встречал. Просто невозможно представить себе кого-нибудь еще, с кем бы я хотел прожить свою жизнь. Ты обворожительна.

Она даже затаила дыхание.

– Нет, сейчас я некрасивая. Но ты еще увидишь – я умею быть красивой.

Когда я заплатил за ужин и официант удалился, унося с собой солидную часть денег капитана Мак-Минза, Надежда сказала, глядя в свой бокал с коньяком:

– Мне не хочется идти в театр.

– Чего же тебе хочется?

Помолчав, она ответила:

– Быть с тобой.

– Но я-то буду в театре.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

– Надежда, не надо спешить. Сперва нам нужно получше узнать друг друга.

Сколько же вранья можно нагородить за один день, притом столь явного и бесстыдного? Произнося очередную лживую фразу, я ожидал, что вот сейчас Надежда издевательски рассмеется мне в лицо, но всякий раз видел перед собой ее сияющие глаза.

В тот вечер шла опера Глюка "Орфей и Эвридика". В нашей ложе стояло восемь кресел, но места рядом с нами оказались незанятыми, а две пары в первом ряду сидели, перегнувшись через барьер. На сцене Орфей взывал к богам, чтобы те вернули Эвридику к жизни. Амур, разумеется, его услышал и сказал, что боги обещают разобраться в его деле, если Орфей очарует призраков своим пением. Я искоса взглянул на Надежду – она смотрела прямо на меня. Я повернулся к ней и тут же ощутил на губах влажный-влажный поцелуй, смешанный с запахом коньяка и сигарет.

Орфей бродил по царству теней, усмиряя Цербера и фурий, а Надежда тем временем все глубже и глубже засовывала язык мне в рот. Орфей метался по Элизиуму в поисках Эвридики, а Надежда тем временем положила мою руку себе на грудь. Эвридика корила Орфея за то, что он не смотрит на нее, а Надежда уже засунула мою руку себе под лифчик. Интересно, подумал я, многим ли доводилось ласкать женскую грудь в опере? Мне это было неизвестно. Когда отзвучал последний аккорд и мы вышли в фойе, у меня было полное ощущение, что все смотрят на нас, что вот-вот кто-нибудь крикнет: "Посмотрите-ка на эту парочку – вместо того, чтобы слушать оперу, они предавались разврату!" – но, странное дело, никто не произнес ни слова, и первой заговорила Надежда – когда мы уже оказались на улице.

– А теперь я должна вернуться в этот ужасный лагерь? – спросила она.

– Никто тебя не неволит – мы ведь находимся в свободном мире.