Я повторила слово в слово свою версию с подстаканником. Он ее внимательно выслушал, потом извлек из папочки листок мелко исписанной бумаги, надел очки, что-то освежил в памяти и сказал:

— А заведующая секцией посуды Куркина Алла Семеновна и продавщица Алексеева Валентина Петровна в один голос утверждают, что товарищу Иву Монтану не хватило для покупки кофейного сервиза, номер квитанции 18640, тысячи пятисот рублей и что товарищ Ив Монтан, будучи не в курсе наших советских законов, предлагал в уплату за сервиз иностранную валюту различных стран, в том числе доллары США, французские франки и английские фунты стерлингов…

— Там еще были итальянские лиры… — вставила я.

Евгений Кондратьевич внимательно посмотрел на меня поверх очков.

— Сколько?

— Не знаю… — пожала я плечами. — Я не считала.

— Откуда же вы знаете про лиры?

— Он же при всех доставал деньги…

— Почему же тогда Куркина и Алексеева на них не указывают?

— Этого я не знаю…

— Хорошо… — сказал Евгений Кондратьевич, снова углубляясь в бумажку. — Это мы пока опустим… Дальше вы что-то сказали товарищу Иву Монтану по-французски, он вам кивнул, и вы вышли из магазина. Это было в тринадцать пятьдесят пять. Вы отсутствовали час сорок минут, а когда вернулись в пятнадцать тридцать пять, то у товарища Ива Монтана нашлась недостающая сумма денег, а валюты в бумажнике уже не оказалось… Кроме того, вы лично уплатили за подстаканник, как вы говорите, вашего деда 289 рублей. А вот теперь ответьте мне на три вопроса: откуда товарищ Ив Монтан взял недостающие полторы тысячи рублей, если вы с ним никуда, кроме вашего дома, не заходили? Куда делась его валюта и чем вы занимались у вас дома один час двадцать минут?

— В каком порядке отвечать? — уточнила я почти весело. Из его вопросов я поняла, что он ничего точно не знает, а предполагать никому не возбраняется…

— В порядке поступления, — нахмурился он и пустил мне в лицо густую струю дыма.

— Недостающие деньги дала ему я. Валюта его никуда не девалась, а дома у меня мы один час двадцать минут пили кофе с заварными эклерами из магазина в Столешниковом переулке и разговаривали о международном коммунистическом движении, о Москве и московской публике, о кино, о том, что песня — лучший проводник дружбы и мира между народами доброй воли… — Я замолчала, чувствуя, что сильно перегнула палку, но ничего с собой сделать не могла. Он задел меня за самое больное! Воспоминания о Монтане были самыми дорогими, самыми светлыми в моей жизни.

Тоскуя по его улыбке, я тихо радовалась, что ту встречу у меня дома, его руки, губы, ласковый шепот, трепетание его тонких выразительных ноздрей, вдыхающих мои запахи из одежды, которую он с такой дерзкой робостью и изяществом с меня снимал, уже никто у меня не отнимет, но оказалось, что я ошибалась… Оказалось, если нельзя отнять воспоминания, то можно их перечеркнуть, испоганить, растоптать грязными сапожищами, смешать с грязью.

«Ну уж нет! — сказала я про себя. — Его вы у меня не получите! Хоть сдохните здесь от злости!»

— Так… — побарабанил пальцами по коробке «Казбека» Евгений Кондратьевич. — Значит, будем в игры играть. Хорошо! Поиграем!

Он снял телефонную трубку, набрал номер:

— Степана Даниловича, пожалуйста!

Так звали декана нашего факультета.

— Что значит — занят? — ласково спросил Евгений Кондратьевич. — Как ваша фамилия? Так вот, товарищ Егошкина, доложите немедленно, что его беспокоят из органов… Вот так-то…

Он достал из коробки новую папиросу, постучал мундштуком по крышке, закурил.

— Степан Данилович? — оживился он. — Это Евгений Кондратьевич… Здравствуйте, здравствуйте… Ничего хорошего я вам сообщить не могу… Нет, не оправдала возложенного доверия ваша воспитанница… Нет, не оправдала… Даже и не знаю, что делать… Тут и кроме нее работы хватает… Да, да, думаю, прокуратура… Валюта, валюта… Незаконные операции… Я уж не говорю о ее моральном облике… — Он паскудно засмеялся. — Вернее, об аморальном… Ну, с этим, я думаю, вы сами разберетесь, в своем, так сказать, здоровом коллективе… Сколько у вас там комсомольцев? Все? Это хорошо! А секретарь толковый? Ну и прекрасно… Но и партийная организация и профсоюзы, я думаю, не должны стоять в стороне… Да, да, именно чтоб не повадно было… Ну конечно! У вас ведь передовая! Вы готовите людей, которые должны переводить в мир правду о нашей великой стране… Да, да, понимаю… А нужно было думать, нужно… Да нет, пока никаких мер не принимайте в интересах следствия, но оградить от нежелательных контактов обязательно… Чтоб зараза, так сказать, не распространялась… Вот вам и отличница… Да, да, мы еще разберемся, откуда такое прекрасное знание… И с бабушкой разберемся, и с дедушкой, и с родителями… На этот счет у нас есть большие сомнения… Очень большие…

Он повесил трубку и вопросительно взглянул на меня.

— Значит, деньги дали ему вы?

— Да, деньги дала ему я.

— Что значит — дали?

— Дала — и все.

— Подарили?

— Да, подарила, — бесстрашно подтвердила я и прямо посмотрела в его серенькие прищуренные глаза.

— И он спокойно принял этот подарок?

— Совсем не спокойно. Он собирался мне вернуть деньги, но я настояла на том, что это подарок. Это было нелегко…

— Хорошо, допустим, что это был, как вы говорите, подарок… Но почему, собственно говоря, вы решили сделать ему такой дорогой подарок? Почему вам не приходит в голову сделать подарок мне? Может, и я не отказался бы… — Он хихикнул.

— Если бы вы пели как он, то, может быть, я и вам что-нибудь подарила…

— Ну хорошо… А валюта из его кошелька куда делась?

— Я в его кошелек не заглядывала и ничего определенного сказать по этому поводу не могу.

— А может, он ее дал вам? Подарил… Так сказать, подарок на подарок…

«Ну, что он может знать? — пронеслось у меня в голове. — Никто же не видел… А если они Лекочку замели на какой-нибудь незаконной операции с валютой, а тот признался, где он ее взял? Ему-то что?! Папа позвонит куда надо, и ничего ему не будет… Сама, дура, виновата. Не нужно было ему отдавать, и тогда можно было бы сказать: «Да, подарил, лежит эта валюта у меня в комоде, все никак не соберусь ее вам сдать… Времени нет…» Поверить он, конечно, не поверил бы, но прицепиться было бы не к чему… Ну, а если все так, то хуже мне уже не будет. Нет никакой разницы — расскажу я сразу или буду упираться до последнего… В крайнем случае скажу, что запиралась со страха. А если они ничего про Лекочку не знают, то никаких доказательств у них вообще нет. Пусть хоть весь дом перевернут — ничего такого противозаконного у меня в доме нет. Только фотография Монтана и Симоны со мной посредине и с их подписями…»

— А почему вы решили, что валюты в его кошельке не было, когда он расплачивался за сервиз?

— Ее там не видели. Ни продавщица, ни заведующая секцией, ни кассирша.

— Но это не значит, что ее там не было, — отважно возразила я. — Бумажник у Ива Монтана был большой, а иностранные деньги гораздо меньше наших…

— Но они же их видели до того.

— Они видели их, когда он достал их из бумажника…

— Нет, они их видели в бумажнике, когда он их убрал…

— Тогда в магазине он нервничал, торопился и положил их небрежно, всей кучей, не расправляя… А потом… — Я сделала вид, что задумалась, — потом у меня дома, когда я дала… Когда я подарила ему эти полторы тысячи, он достал бумажник, поправил валюту, а потом долго пытался засунуть туда наши сотенные купюры, но они не помещались ни под каким видом ни в какое отделение. Точно, точно… Он еще посмеялся по этому поводу и сказал, что в большой стране — большие деньги… Потом он сложил пачку наших денег пополам и просто заложил в бумажник, как в книжку. А в магазине он вынул их, не раскрывая бумажника, так что я не понимаю, как продавщицы могли видеть, что у него в бумажнике есть, а чего нет… — Я возмущенно пожала плечами.

Я сказала правду. Он действительно носил наши деньги просто вложенными в бумажник и действительно очень забавлялся, пытаясь их поначалу засунуть. И фразу насчет большой страны и больших денег он произносил… Правда, несколькими днями раньше, но какое это имело значение. Я очень в этот момент гордилась собой…