Тамадой, разумеется, был Григорий. Он говорил такие тосты, с таким серьезным видом, что отказаться было просто невозможно. И вино было сладкое, с пряным привкусом винограда «изабелла».

Эка, видя, как мы лихо взялись за дело, потихоньку предупредила, что не обязательно пить каждый стакан до дна. Можно оставлять. В ценности этого совета мы убедились, когда на смену быстро пустеющим графинчикам начали появляться точно такие же, только полные, а тосты не кончались. Даже наоборот — все время казалось, что мы только подходим к главному, а до сих пор была лишь разминка.

Во все время пирушки мимо дома на тихой скорости проезжали машины. Они притормаживали напротив беседки, потом, просигналив, срывались с места, точно пришпоренные скакуны.

Стемнело очень рано, часов в восемь. Григорий зажег в беседке лампу, вокруг которой тут же стали, как бешеные, кружить мотыльки и жуки.

С улицы послышались восторженные гортанные возгласы и автомобильные гудки.

— Они, как мотыльки, летят на огонь вашей красоты, — сказал Григорий, кивая в сгустившуюся от нашего света темноту.

Он неторопливо разлил вино по стаканам, поднял свой, и стало ясно, что он говорит тост.

— Что заставляет мотыльков лететь на огонь? — задумчиво спросил Григорий. — Ведь он несет в себе гибель. Но они летят, обжигают крылья и гибнут, а на их место летят новые. Потому что красота, будь то красота пламени или женских глаз, сильнее разума! Сильнее инстинкта самосохранения. И у людей бывает подобное. Некоторые «мотыльки» сходят с ума и летят на красоту, забывая о мужском достоинстве, о долге перед семьей, перед старшими, перед детьми, забыв о чести и о стыде!

Григорий сурово посмотрел на притихшую молодежь. Никто из них и не думал улыбаться. Автандил сидел, потупив взор, а Кесоу со столичной смелостью смотрел Григорию в глаза и важно кивал на каждое слово.

— У этих «мотыльков» нет ни ума, ни стыда, ни чувства долга, — продолжал Григорий, — а у людей должно быть все наоборот. Потому что гибнет в этом столкновении не «мотылек», забывший о том, что он мужчина, а сам источник света и красоты. Так выпьем за любовь, за настоящую любовь, которая не губит женскую красоту и не отнимает у мужчин их честь. За любовь, от которой рождаются красивые дети и умножается род человеческий!

Григорий неторопливо поднялся. За ним шумно встали все мужчины.

Он с ласковой благодарностью взглянул на Эку, которая как раз в это время принесла глиняное блюдо с жареными цыплятами, и протянул ей стакан с вином. Эка зарделась от удовольствия, поставила блюдо на середину стола, торопливо вытерла руки о темный передник, бережно приняла стакан и, дождавшись, когда все выпьют, поблагодарила всех, аккуратно выпила весь стакан до дна и, снова вытерев руки о передник, убежала на кухню.

Мы с Татьяной, последовав ее примеру, тоже поблагодарили всех за прекрасный тост и выпили все до дна. Нечего и говорить, что к содержанию тоста мы прислушались с особым вниманием.

Потом пили за дом Григория, за него как за тамаду отдельно, за то, какой он прекрасный мастер, отдельно.

Оказалось, что Григорий строитель и все новые дома в селе, мимо которых мы проезжали, возведены его золотыми руками или под его непосредственным руководством…

Потом мы пили за его детей и за Автандила отдельно. Он работал вместе с отцом, и, по мнению всего села, достойная смена будет у Григория, когда придет время тому уйти на покой. Так что за будущее Гантиади мы можем не беспокоиться.

Нас это очень порадовало. И мы не стали скрывать своих чувств. С позволения тамады я выразила надежду, что, пока есть такие замечательные продолжатели дела своих отцов, прекрасное село Гантиади будет еще прекраснее, а населять его будут такие же прекрасные люди, как и сейчас, потому что прекраснее и гостеприимнее быть уже невозможно.

И что мотыльки — отдыхающие — будут еще активнее слетаться на эту солнечную щедрую красоту, и гибнуть при этом никто не будет, хоть и крылышки кое-кто обожжет, потому что с солнцем нужно обращаться осторожно…

Все были потрясены и смотрели на меня как на заговорившую статую.

Так началась наша веселая и трудная жизнь в Гантиади.

В ту первую ночь, несмотря на выпитое вино, мы долго не могли заснуть и ворочались в постелях, прислушиваясь к каждому шороху.

— Кажется, мотылек прилетел… — зевая, сказала Татьяна, когда перед нашей дверью послышались явственные шаги.

— Ничего, — сказала я. — Запоры на двери и на окнах крепкие, я сама проверяла.

— Если бы это были те, что с нами пировали, то я не очень бы и испугалась… — пропела Татьяна, томно потягиваясь. — Ты видела, как твой смотрел на тебя?

— Кто это мой?

— Автандил! Кто же еще?! — возмутилась моему лицемерию Татьяна. — Кесоу глядел на меня…

— Если не хочешь, чтобы Григорий нас из дома выгнал, перестань строить ему глазки! — со всей строгостью, на которую была способна, сказала я.

— Что же мне, вообще умереть или глаза выколоть? — возмутилась Татьяна.

— Не придуривайся! Ты знаешь, о чем я говорю, — одернула ее я. — Ты видишь, какая тревожная обстановка. Мы здесь должны быть как две неприступные Бастилии.

— Но ведь Бастилию в конце концов взяли… — хихикнула Танька. — Даже праздник такой есть, «День взятия Бастилии» называется! Четырнадцатого июля празднуют…

— Значит, мы должны быть крепче Бастилии. Кстати, и Зинаида об этом предупреждала. Если дадим хоть маленькую поблажку, хоть кому-нибудь — на следующий же день пойдем по рукам. Для них две блондинки, приехавшие одни на юг, знаешь кто?

— Известно кто…

— Вот так они все про нас и думают. И будут думать! Пока мы не докажем обратного.

— Ой права, Маня, ой права… — горестно вздохнула Танька. — Жалко, такие мальчики пропадают…

— И Автандил — ничего… — сказала я задумчиво. — А галстук ему можно и другой купить. И потом, с чего ты взяла, что они пропадают? Они же скоро в Москву поедут! Кесоу — учиться, а Автандил мандарины продавать.

— Действительно, а я и забыла! — обрадовалась Татьяна. — Вот мандаринов полопаем вволю!

На пляж мы ходили в сопровождении Автандила, или Кесоу, или обоих сразу. Когда мы пришли в первый день, то не знали, куда и деваться. Вокруг нас на расстоянии метров десяти образовалось кольцо людей, лежащих на песке, перемешанном с крупной галькой. Они были одеты в черные брюки и черные рубашки, а некоторые даже в кепках. Они лежали кучками. Некоторые лениво перебирали четки, другие играли в нарды, третьи неторопливо ощипывали виноградную кисть и плевались косточками, и все они непрерывно курили. Даже виноград ели, не выпуская сигареты изо рта.

Когда мы разделись, по пляжу прокатился стон. Затем раздались гортанные выкрики, на которые Автандил и Кесоу отвечали сердито и односложно. Переговоры велись, естественно, на грузинском, а может, и на абхазском языках. Разницы мы не улавливали.

Стоило случайно встретиться взглядом хоть с одним из них, как со стороны счастливого ловца нашего взгляда сыпались самые фантастические предложения: от немедленного замужества до поездки в горы с шашлыком-машлыком, с шампанским и с музыкой. Предлагались также поездки в Сочи, на озеро Рица, в Новый Афон, в Гагры, в Сухуми, Батуми, Тбилиси и почему-то даже в Ереван, морские прогулки на лодке, на катере и на круизном судне. Предлагались кольца, серьги, кулоны, броши и прочие украшения, а также целые сады фруктов и огороды овощей, барашки, козлята, индюки и даже фазаны. Предлагались кефаль, форель, барабулька и ставридка. Один раз даже предложили мороженое. Автор этого предложения явно погорячился и тут же, осознав его ничтожность, махнул в отчаянии рукой и отошел, потупив стыдливо взор.

Самое серьезное предложение сделал мне директор соседнего дома отдыха Авксентий — высокий, сурового вида мужчина лет сорока пяти. У него был орлиный профиль, светло-голубые глаза, а по-русски он говорил почти без акцента.