Подойдя поближе, я разглядела вазочку с сочными крупными маслинами, круглую сырницу, в которой под стеклянной куполообразной крышкой слезился свежайший «Рокфор», и большое серебряное блюдо, на котором на листиках салата лежали горки консервированного крабового мяса, политого майонезом. Между салатными листьями был рассыпан редис вперемешку с маленькими огурчиками и веточками укропа. Мне тут же захотелось есть, словно и не было никакого банкета.

В конфетнице была груда шоколадных конфет, среди которых я опытным глазом лакомки сразу же различила шоколадные бутылочки, завернутые в разноцветную фольгу, что, несомненно, означало наличие в них различных напитков: коньяка, ликеров, наливок, рома.

Рядом с конфетами стояла тарелка с заварными эклерами, купленными явно в кондитерском магазине в Столешниковом переулке. Спутать их с какими-либо другими было просто невозможно.

— Потрясающе! — прошептала я, понимая, для чего нас дожидалась тетя Груша. — Это нужно разглядеть при полном освещении. Зажги свет хоть на минуточку. Я сперва хочу съесть все это великолепие глазами.

Но больше всего мне хотелось взглянуть на Нику, которая стояла в тени и наблюдала за моей реакцией. Я догадывалась, что она все это великолепие устроила для меня, но мне хотелось в этом убедиться, увидеть это.

Мне было безумно дорого ее внимание, ее желание сделать мне приятное. Я была словно девушка, которая долго, издалека, безответно и безнадежно любила какого-то недосягаемого и прекрасного юношу и вдруг узнала, что и он ее любит. И не просто узнала на словах, а убедилась на деле.

Я и сама предполагала, что Ника ко мне неплохо относится, но думала при этом, что закончатся наши общие дела и закончатся наши отношения… Я никогда даже не мечтала, что мы останемся близкими подружками и после ее защиты, когда моя задача будет выполнена.

То, что она создала очень хорошие условия для работы, всячески опекала меня и исполняла любые мои просьбы, было, по моему разумению, выражением здравого смысла и производственной целесообразности.

Приглашение на защиту и на банкет я расценила как выражение благодарности, как премию за мою ударную работу, потому что в коллекцию ее туалетов я вложила всю душу. То, что ей при этом удалось создать у меня ощущение полной причастности к ее торжеству я отнесла к Никиному воспитанию и чувству такта. На банкете мы были вместе только потому, что рядом с ней не было Василия.

О ее подлинном отношении ко мне я до этой минуты могла судить лишь по косвенным признакам и вот вдруг-получила, выражаясь на языке любви, неожиданное и самое настоящее признание, красноречивее которого было трудно что-либо придумать… Конечно же, мне хотелось слышать его еще и еще…

Она подошла к выключателю и зажгла люстру. Я посмотрела в ее глаза. В них была неподдельная радость. Она радовалась моим восторгам, всем прочитанным ею моим мыслям и словно говорила мне: «Чего ты, глупенькая, боялась? Разве ты не видишь, как я люблю тебя? Как я стремлюсь сделать тебе приятное, исполнить все самые сокровенные твои желания?..»

— Ну как?.. — спросила она, и в ее вопросе отчетливо прозвучало: «Убедилась?»

— Да, — прошептала я, отвечая на ее главный незаданный вопрос, — это прекрасно! Я потрясена!

— Тогда гасим электричество и начинаем, — сказала она.

Мы ели и пили медленно. И так же медленно таяли и оплывали свечи, так же медленно и неотвратимо подступал рассвет…

— Ты рада? — в который раз спрашивала меня она.

— Я счастлива! Я так тебя люблю! — отвечала я, любуясь огоньками, загорающимися то ли от свечей, то ли от радости в ее бездонных зрачках. — Хорошо бы так было вечно!

— Так будет! — горячо шептала она, и я уже не понимала, почему она так близко. Почему целует мою шею, почему щекочет губы лебяжий пух ее халата, а мои губы чувствуют атласную кожу ее груди и ловят ее восхитительно твердый сосок. И уж совсем было непонятно, как я очутилась на диване, а она у меня в ногах… Между бесстыдно и жадно распахнутыми бедрами, там, где все вздувалось и текло, готовое лопнуть от любого неосторожного прикосновения, и как мучительно долго не было этого последнего, решающего прикосновения, как я кричала и царапала ее затылок руками, чтобы приблизить его, как я молила, называя ее сладким, сладчайшим ежиком, и не могла блаженно сжать бедра, чтобы самой прекратить эти сладостные пытки, и как она не давала мне сделать это и проникала туда, куда не проникал никто, куда проникать нельзя, куда проникать стыдно, страшно, необычно, больно, ужасно, сильно, остро и невыносимо, неправдоподобно прекрасно, как в том кошмарном сне в больнице, как во всех смятенных одиноких снах.

Я не понимала, откуда во мне столько терпения и избыточной, не востребованной вечно торопящимися мужчинами нежности? Где она скрывалась, за какой могучей плотиной бурлила, перегорая в самой себе? И что прорвало эту плотину? Что заставляет меня мучительно медленно, почти неощутимо касаться губами ее тела, ее волос, ее нежности, продвигаясь к тому, чего я не видела до этого дня, что завораживало своим дерзким напряженным видом, из-за чего я не могла спокойно смотреть на груду черешни на столе, от чего вздрагивали мои губы, когда я брала ягодку в рот.

Я впервые узнала, как можно быть жестокой, какое наслаждение дает чужое неутоленное желание, как сладостно мучить, бесконечно, каждым движением то приближая, то отдаляя избавление. Как приятно чувствовать, что кто-то трепещет и извивается в твоих руках. Какой музыкой звучат его стоны, мольбы о пощаде и просьбы продолжать еще, еще, еще… А как приятно вдруг прерваться, и замереть в самый ответственный момент, и сжать ее руки, стремящиеся покончить с этим желанным адом…

О, эта безраздельная власть над чужим и одновременно настолько родным тебе телом, что, лаская его, ты как бы ощущаешь все эти ласки на себе, а изысканно мучая его, ты и сама стонешь и корчишься в этих мучениях…

Я чуть не сошла с ума, когда, изнуренная собственным желанием и истерзав до беспамятства ее, вдруг ощутила во рту тот самый запретный плод, к которому подбиралась уже целую вечность, эту ягодку познания добра и зла! Зла и наслаждения.

А потом мне то же самое пришлось испытать самой. Только ее ласки в этот раз были еще мучительнее и изощреннее…

Перемежая поцелуи любовным бредом, она мне шептала такие слова, от которых медленно таяло и вытекало из меня сердце:

— Я ждала тебя… Я знала, что ты есть, что рано или поздно ты появишься в моей жизни… Такая прекрасная, осененная божественным даром любви. Это самый редкий и самый прекрасный дар на свете. Он не встречается у них… Все в тебе создано для любви… Ты и жрица, и богиня, и храм любви одновременно… В тебя можно погрузиться навеки и забыть все — работу, детей, себя… Боже мой, как я боялась, что ты не отзовешься на мой призыв, на мою мольбу, что ты не поймешь меня… Еще когда эта дурочка Элка о тебе рассказывала, в моем сердце что-то шевельнулось, и я сказала, что обязательно должна тебя увидеть… Я подумала, что, не любя и не чувствуя женщин, так шить, как шьешь ты, невозможно… И я оказалась права…

Она тихонько засмеялась.

— Как ты нелепа была в своем скромном костюмчике, против которого бунтовало все твое роскошное тело. Каждым движением оно пыталось вырваться из этой скучной тряпки, освободиться… Оно уже тогда было умнее тебя… Оно всегда было умнее тебя, только ты его не слушалась… Но мне приятно было, что ты готовилась, волновалась перед встречей со мной… Волосы у тебя были прекрасно уложены, ногти в абсолютном порядке… И прелестные ноготки на ногах… Тебе говорили, что у тебя античная стопа? Конечно, нет. Кто тебе мог это сказать?

Твоя Таня — милая девочка… Только не осененная… И немножко примитивная… Но ведь тебе всегда хорошо с ней, не правда ли? Ничего не говори. Я все про вас знаю. И про ваши невинные шалости… И про случайные прикосновения. Они не в счет. Прикосновение не должно быть случайным. На него нужно идти сознательно и бесстрашно, как в атаку. Я никогда не забуду первого прикосновения, когда в первую нашу встречу я положила свою руку на твою. Она встрепенулась, дернулась и застыла, как пойманный птенец, готовый вспорхнуть при первом же удобном случае, сам не понимая для чего, ведь в ласковой и чуткой ладони ему тепло и уютно…