На другой день от Вероники приехала швея. Вопреки моим ожиданиям, это была молодая, очень привлекательная и модно одетая женщина лет двадцати семи. Привезший ее шофер внес вслед за ней две машинки. Одна была немецкая, с моторчиком, а вторая оверлок. Он же подключил и наладил их.

Надежда Ивановна не была профессиональной швеей. Просто увлекалась шитьем и всю жизнь помогала маме. Одним словом, ее история была вполне схожа с моей, только вместо бабушки шить ее учила мама.

Она была родом из-под Одессы, из села со странным французским названием Дофиновка. Училась в Одесском университете, закончила биофак. В Москву приехала за мужем, с которым вскоре разошлась, и жила поэтому в маленькой комнатке у Вероники. Там же она и шила, потому что из всех женских слабостей Вероника сохранила за собой только одну — слабость к красивой и дорогой одежде.

К украшениям Вероника была равнодушна. Она носила только маленькие серьги со старинными бриллиантами и «скромное» колечко с бриллиантом величиной с хорошую горошину. Это был свадебный подарок мужа. А серьги он ей подарил на рождение первенца.

За несколько дней мы с Надей — так она попросила ее называть — в две машинки подогнали все мои долги. Шила она удивительно быстро и аккуратно. И притом очень хорошо соображала в конструкции и фасонах. Работоспособна и упорна фантастически. Работать с ней было одно удовольствие. Даже в самой большой усталости она сохраняла приветливость. Выгоняя бесконечные строчки на наших машинках, мы с ней весело болтали и бесконечно пили кофе, до которого Надя была большая охотница.

Частенько к нам присоединялась и Татьяна, которую мы жутко интриговали рассказами о таинственной и прекрасной Веронике. Татьяна к нашим рассказам относилась с мрачным недоверием. Похоже, что она, глупышка, ревновала меня и к Наде, и к загадочной Веронике.

Через неделю, когда я была уже практически свободна, за мной приехал правительственный «ЗИМ» и отвез меня к Веронике, на улицу Серафимовича, в дом № 2.

Она встретила меня в белоснежном шелковом халате, опушенном лебяжьим пухом по подолу и обшлагам широких рукавов.

Даже не знаю, на кого из зарубежных актрис она была больше похожа — на Грету Гарбо или на Марлен Дитрих. Но совершенно определенно она была красивее обеих, вместе взятых. Мне даже прямо смотреть в ее завораживающие и влекущие, как бездна, глаза было почему-то неудобно.

Она провела меня по всей квартире, уставленной тяжеловесной, дорогой мебелью. И при этом украдкой и с любопытством поглядывала на меня. Ей, наверное, была интересна моя реакция.

Она же не знала, что я достаточно погостила в особняке Наркома и теперь меня масштабами и обстановкой удивить трудно. Впрочем, может быть, она интересовалась совсем другим…

В просторной гостиной огромный овальный стол был весь завален раскрытыми модными журналами, а на спинках всех стульев и глубоких кресел, укрытых полотняными чехлами, были живописно разбросаны куски различной материи.

Все отрезы были подобраны в определенной гамме от серо-серебристого до нежно-охристого, включая просто серый, кремовый, цвета топленых сливок, цвета кофе с молоком, цвета луковой шелухи.

В стороне, на одном из кресел, лежал нестерпимо красный кусок материи и, казалось, излучал тревогу. Я направилась прямо к нему. Это была тончайшая шерсть такой невероятной выделки, что переливалась как шелк.

Пощупав материал, я подняла голову и встретилась с ее смеющимися, озорными глазами.

— А если в таком костюмчике на защиту докторской диссертации заявиться? — спросила она и подмигнула мне. — Представляете, что будет с ученым советом?

Представив себе их постные старческие физиономии в черных академических шапочках с подслеповатыми глазками, вытаращенными от изумления, как у рачков-отшельников, мы дико захохотали.

Мы долго не могли остановиться, а Вероника все время подливала масла в огонь, рассказывая, как сползут по вспотевшему носу очки у некоего Ивана Перфильевича, как поперхнется своей пегой козлиной бородкой Аристарх Платонович и как почернеет и сольется со своим платьем Ариадна Гавриловна.

Изнемогая от хохота, мы повалились в кресла, а Вероника от восторга заболтала в воздухе своими словно точеными, идеальной формы ногами, обнажая их чуть ли не до пояса.

— Все! Решено! — сказала она, отсмеявшись. Встала и запахнула халат. — Будем шить на защиту красный костюм.

— Ой, что будет… — пискнула я.

— Пошли они все к чертям собачьим! — весело махнула рукой Вероника. — Пусть эти волы хоть на часок почувствуют себя быками.

— А если они разозлятся и завалят вас?

— Меня? — Она широко распахнула глаза. — Да кто же им это позволит? Да они такой блестящей диссертации в руках не держали со дня образования ученого совета. Я им завалю! — сказала она с веселой угрозой в голосе, и я подумала, что лучше им ее не заваливать.

— А фасон какой будет, Вероника? — спросила я.

— Зови меня Ника, так короче. Все друзья меня зовут так.

— Но Элла вас зовет Верой, — возразила я.

— Я сказала — друзья, а Элла моя одноклассница, — спокойно пояснила она и посмотрела на меня своим долгим взглядом, устремленным в самую глубину моей души и в себя одновременно. — А вот фасон, я думаю, должен быть строже, чем у королевы английской на официальных приемах.

— Потрясающе! — воскликнула я.

Целыми днями, разбросав по стерильно чистому полу наши эскизы, выкройки, куски материи, мы конструировали ее гардероб. Я говорила ей «ты» и с обожанием ловила каждый ее взгляд, каждое слово, как сумасшедшая хохотала малейшей шутке. А она, видя такую мою реакцию, острила часто и охотно и доводила меня до изнеможения, до слез, пока я не начинала молить ее о пощаде. Юмор ее был тонок и беспощаден, а замечания умны и глубоки.

В общем, за эти несколько дней совместного фантазирования, споров и творческих озарений мы стали близкими друзьями. Мне чрезвычайно льстила дружба с такой потрясающей женщиной. Я просто влюбилась в нее, как влюбляются школьницы в свою красивую и недоступную учительницу, как влюбляются молоденькие девушки в артисток. Я похудела на три килограмма. Жизнь вернулась ко мне.

Дети Ники были в Артеке. На работу она не ходила, взяв отпуск. Муж постоянно жил на государственной даче где-то по Рублевскому шоссе. Каждый раз, заезжая в субботу после работы домой, он зазывал нас на дачу, соблазняя теплой водой в Москве-реке, зеленой травкой на лужайке перед домом и чаем из самовара, растопленного сосновыми и еловыми шишками.

— Самовар с шишками — это хорошо придумано, Василий, — отвечала ему Ника серьезно, глядя долгим, задумчивым взглядом. — Дым будет разгонять комаров, а то после слепней, грязной воды в речке и солнечных ожогов кожа будет покрыта струпьями и каждый укус комара будет чрезвычайно болезнен. И потом, у самовара можно просидеть до рассвета, как у костра… Ведь комары все равно не дадут заснуть… А потом можно прикорнуть в машине на заднем сиденье… Комары ведь не любят запаха бензина, не так ли?

Василий Ермолаевич разводил руками и говорил, обращаясь ко мне:

— Машенька, вы даже представить не можете, с какой черной завистью я смотрю на людей, у которых еще остались силы острить…

Он галантно целовал мою руку, многозначительно пожимая при этом кончики пальцев, чмокал жену в щечку и уезжал.

А мы, переглянувшись со значением и облегченно вздохнув, с азартом и нетерпением набрасывались на наше шитье.

Ника была совершенно неутомима в работе. Она могла по двадцать, тридцать раз в день примерять наметанные вещи или терпеливо стоять перед зеркалом и безропотно сносить мои портновские причуды, пока я на разные лады драпировала ее в куски материи. Только зрачки ее еще больше темнели и становились глубже, а по телу пробегала дрожь от моих назойливых прикосновений.

Однажды мы расшалились, нашли в книжке «Легенды и мифы Древней Греции» изображение Дианы-охотницы и нарядили точно так же Нику. Мы уложили ей волосы, как было на картинке, и соорудили из серо-серебристого материала нечто вроде короткой охотничьей туники. На левом плече закололи ее большой круглой серебряной брошкой с медовым янтарем посредине, а правое плечо и грудь оставили обнаженными. В поясе мы туго перехватили тунику золотистым ремешком.