После кино он проводил меня до дома и долго не хотел уходить. Мы замерзли, зашли в подъезд и постояли у окна на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Там было так тепло, что его очки запотели, и он долго протирал их своим надушенным платком. Я сразу же вспомнила наши с Татьяной предположения и, вспомнив еще и о часах, спросила, не сломались ли они, ведь он за весь вечер ни разу не достал их из кармана.
— Нет, не сломались, — удивился он моему вопросу и достал часы.
Я протянула руку, и он положил их мне в ладонь. Они были восхитительно тяжеленькие, гладкие и теплые. Какая- то горячая волна пробежала у меня от руки по всему телу.
— Можно открыть? — спросила я.
— Конечно, — снисходительно улыбнулся он.
— А как?
— Нужно нажать на головку завода.
Я нажала. Крышка откинулась, и раздался тихий, мелодичный перезвон…
Я, как шестиклассница, увлеченно играла часами, а он стоял, глядя в замерзшее окно, и глухим голосом рассказывал, что, несмотря на все строжайшие запреты, вопреки здравому смыслу, вопреки всем человеческим законам я понравилась ему сразу, с первого же урока в нашем шестом «Б» классе. Как он ругал себя, запрещал себе смотреть в мою сторону и старался ничем не проявить своего чувства…
А может, он и вправду не на задницу мою смотрел, когда шел сзади, рассеянно думала я, слушая одновременно звон часов и его голос. А может, и вправду судьба посылает мне средство залечить раны, нанесенные Сидором.
— Нельзя сказать, — продолжал он, — что все это время после выпускного бала я ждал встречи с тобой… Но не забывал тебя ни на минуту. Ты постоянно жила в моем сердце…
Чувствуете, как это похоже на слова из письма, присланного мне с букетом чайных роз?
Я посмотрела на него с интересом и вдруг увидела, что он прической больше похож на Жерара Филиппа, чем на Сталина, на которого он теперь, без усов, стал совершенно не похож. И потом, у Сталина волосы от лба шли назад ровно, а у Дмитрия Владимировича с некоторым выступом посередине, который будет у нас страшно моден года через два и назовется «коком».
И потом, он в очках, а Сталин никогда не носил очков. Очки, вернее, пенсне носил Нарком. И когда он их снимал, глаза его становились немного напуганными.
— Конечно, — говорил Дмитрий Владимирович, — я почти на двадцать лет старше тебя, и у меня по-прежнему нет жилья, но мне обещают дать комнату на будущий год… Я понимаю, что ни на что не могу надеяться, но все же я надеюсь… Может быть, когда мне дадут комнату, а ты узнаешь меня поближе… Ведь, в сущности, эта проклятая разница в возрасте не так уж страшна… Главное — желание сделать женщину счастливой… У нас в селении очень много случаев, когда женятся вдовцы и муж бывает старше своей жены на тридцать и больше лет. И никто из женщин не жалуется… Главное — это сделать женщину счастливой…
— Вы женаты? — неожиданно для самой себя спросила я.
— Гм, гм, как сказать… — смутился он. — Я расписан с одной женщиной… Когда я пришел с войны и приехал в Москву, мне было так одиноко, а тут она. Кто-то ей внушил, что все грузины богатые люди… В общем, когда выяснилось, что я не как все грузины… Мы с ней не живем как муж и жена. Уже два года…
— Значит, когда я вам нравилась, вы еще жили с ней?
Он сверкнул на меня очками и снова отвернулся к окну.
— Это нельзя было назвать жизнью… Мы с утра до вечера скандалили…
— Почему же вы от нее не ушли тогда? — наивно спросила я.
— Это не так просто. Я боялся сделать ее несчастной…
— А сделать счастливой вы уже не надеялись? — спросила я и почувствовала себя учительницей, а его — учеником.
Он промолчал. Только щеки его побагровели настолько, что это стало заметно даже при тусклом свете пятнадцатисвечовой лампочки.
— А сейчас вы обитаете у нее? — спросила я и сама удивилась своей безжалостности.
— Нет, нет, что вы… — Он и сам не заметил, как сказал мне «вы». — Я снимаю комнатку тут недалеко на Сретенке, в Селиверстовом переулке, у одной милой старушки. У нее внучатый племянник работает на рафинадном заводе и приносит ей бракованный сахар…
— Как это — бракованный? — рассеянно спросила я, потому что мне показалось, что дверь моей квартиры тихонько шевельнулась. Словно бы она была слегка приоткрыта, и вдруг кто-то изнутри бесшумно прикрыл ее поплотнее.
— Бракованный — это значит или загрязненный, или поломанный в крошку, или промокший…
— Зачем же он вашей старушке? — спросила я, не отрываясь от двери. Дмитрий Владимирович с тревогой посмотрел в направлении моего взгляда и спросил почему-то шепотом:
— Что-то случилось?
— Да нет, ерунда, — тряхнула головой я. — Мне показалось, что моя дверь шевельнулась. Ну так зачем же ей грязный сахар?
— Она ставит на нем бражку. Потом, недели через две, ночью затыкает все щели и замочные скважины старыми тряпками и гонит самогонку.
— А потом? — спросила я.
— Потом она ее тихо пьет.
— Весело же вам живется, — сказала я.
— Да нет, пьяной я ее ни разу не видел. Обычно она запирается и тихонько шуршит у себя, как мышка в норке… Вполне безвредная старушка…
Он мне рассказывал забавные истории из жизни своей хозяйки, а я стояла, смотрела, как шевелятся его непривычно голые губы, и думала, что судьба могла бы быть и пощедрее ко мне. Неужели, думала я, мне придется поцеловать эти губы, которые, в общем-то, ничего, вполне нормальные губы, только, может быть, чуть тонковаты…
Для меня этот момент был очень важен. Если я не могла себе представить, как я поцелую какого-то человека, то ни о каких отношениях между нами он не мог и мечтать.
Это всегда было для меня чем-то вроде теста на совместимость. Так оно и осталось. Больше того — всякое увлечение с моей стороны, не говоря уже о большом и сильном чувстве, начинается с невинного и чаще всего подсознательного желания поцеловать кого-то в губы.
Почему, думала я, глядя на Дмитрия Владимировича, у пожилых мужчин всегда тонковатые губы? А у мальчишек полные, сочные? Ведь если он сейчас попытается меня поцеловать… Конечно, он не осмелится, он еще не привык, что меня можно целовать и за это ему ничего не будет, если только я разрешу это сделать, конечно… А я разрешу? Нет, не сейчас. Мне нужно к нему привыкнуть. Нет, он вполне нормальный, думала я, и губы у него нормальные, только немного тонковатые, и зубы хорошие, только чуть-чуть потемневшие от курева, а так он вполне нормальный и мужественный и похож на Жерара Филиппа, если слегка прищурится. Только нужно время, чтобы к нему привыкнуть, и поэтому ни о каких поцелуях и речи пока быть не может. Потом, попозже, может быть… Да и поздно уже!
Я слегка тронула его за рукав. Он повернулся ко мне с такой готовностью, словно ожидал от меня даже не знаю чего…
— Уже поздно, — как можно мягче сказала я. В конце концов, он же не виноват, что я пока не смогла бы его поцеловать. Он очень хороший и воспитанный человек и вполне сносно говорит по-французски, и глаза у него за очками горят такой надеждой, что я обязательно его поцелую…Только попозже, когда привыкну к тому, что он уже не строгий учитель, а совсем наоборот, хотя, конечно, не стоило ему так резко меняться…
— Да, да, конечно… — заторопился он, не зная, что делать дальше. Тогда я первая протянула ему руку и удивилась тому, какая у него маленькая и мягкая ладонь.
— А почему вы усы сбрили? — вдруг спросила я.
Он сильно смутился и пробормотал что-то невразумительное:
— Случайно… Так получилось…
— И решили теперь ходить без усов? — спросила я, чувствуя, как растет во мне подозрение, что и у него так же, как и у рыжего гарпунера, существует в жизни роковая тайна. И ничего хорошего лично для меня эта тайна не предвещает.
— А почему это тебя так интересует? — насторожился он.
— Я думаю, что вы напрасно их сбрили. Вам очень шли усы. В них были влюблены все наши девчонки. Я понимаю, они могут кому-то и не нравиться…
Он еще гуще покраснел.
— Совершенно не в этом дело, — сердито сказал он. — Нет у меня никого такого, кому они могут нравиться или не нравиться. Просто я сейчас без усов. Может быть, и отпущу со временем… А пока похожу так. Между прочим, без усов борщ есть удобнее. А я очень люблю борщ.
