Я не знаю, сколько мы так простояли. Потом у меня целый день болели губы и почему-то скулы. Этот мой первый поцелуй, похоже, был самым долгим и самым острым в моей жизни.

Сейчас я точно не помню, но, кажется, умудрилась тогда сжать бедра и испытать размытый во времени и в моем теле непрекращающийся оргазм. Или мне даже не пришлось сжимать для этого бедра. Или мне это показалось, потому что все мое тело и душа от этого поцелуя пришли в состояние волшебного, бесконечного экстаза.

Нас спугнул стук двери. Во двор вывалилась веселая студенческая, по всей вероятности, компания и с молодым здоровым хохотом принялась играть в снежки. Мы присоединились к ним. И это было очень кстати, потому что, если б не эти ребята, мы в конце концов повалились бы в снег, прямо не сходя с места…

— Мне пора домой, — крикнула я ему, кидая снежок в наших противников.

— Конечно! — засмеялся он и сбил с одного из парней каракулевую шапку пирожком.

— Тебя Зинаида ждет и Танька! — крикнула я ему.

— Они дрыхнут без задних ног! — крикнул он беззаботно.

Совершенно не помню, как мы забрели в детский сад, расположенный сразу за Танькиным домом. Он и сейчас там есть, похожий на замок с остроконечной башенкой и с высокими стрельчатыми окнами.

Мы перелезли через забор и стали кататься с ледяной горки. Я все время падала, и если б не плотная шуба, то отбила бы себе все бока. Он отряхивал меня голыми руками, а я все боялась, что у него руки замерзнут и он перестанет меня отряхивать, больно касаясь через шубу ягодиц, бедер, спины.

Мы дурачились, бегали вокруг высокой елки, украшенной бумажными гирляндами, снежинками, горящими разноцветными лампочками, падали в сугробы, кидались пригоршнями снега и делали вид, что ничего между нами не было. Он не прикасался ко мне, даже не брал за руки. Даже как- то нарочно избегал, когда я специально ему подставлялась.

Потом я в изнеможении рухнула в самый настоящий царский трон. Он был сооружен из снега, облит водой и заморожен. В его основании и в спинке сверкали и переливались в свете лампочек огромные, величиной с блюдце, рубины, изумруды и сапфиры.

Влипнув в зеленый штакетник и месяцами не сводя глаз с Лехи, я видела, как делают эти драгоценные камни. В эмалированную мисочку наливают воду, подкрашенную акварельной краской или гуашью, и замораживают. Затем дно мисочек поливают кипятком из чайника, и из них вываливаются самые настоящие драгоценности. В Лехином садике такими самоцветами украшали сугробы вдоль расчищенных дорожек.

Это очень странно, но об Алексее в ту ночь я не вспомнила ни разу, словно его и не было никогда на свете. Я вспомнила о нем только утром следующего дня.

Едва я шлепнулась на этот трон, как Макаров подскочил ко мне и, схватив за руку, одним рывком выдернул из ледяного трона.

— Женщинам нельзя сидеть на холодном, — строго сказал он.

— Но я царица и хочу сидеть на троне! — Я, почувствовав свою власть над ним, неожиданно для себя первый раз в жизни закапризничала чисто по-женски.

Макаров одним движением скинул с плеч расстегнутую шинель и, сложив ее пополам, кинул на трон.

— Слушаюсь, моя царица! — Макаров так щелкнул каблуками начищенных хромовых сапог, что зазвенели медали на его груди.

— Нет, нет, ни в коем случае! — непреклонным тоном сказала я. — Ты простудишься!

Строго сдвинув брови, я схватила шинель и накинула ему на плечи.

Тогда он уселся на троне и широко развел руки.

— Прошу, моя царица!

— А тебе можно сидеть на холодном? — с сомнением спросила я.

— Бывало, в окопе шинель за ночь так примерзала к земле, что ее приходилось финкой вырубать. Прошу, — сказал он, распахивая полы шинели.

Из каких-то окон доносилась музыка, светилась огнями елка, сверкал трон, горели его дерзкие глаза. Я бесшабашно махнула муфтой и плюхнулась к нему на колени, нимало не заботясь о том, что ему будет не столько холодно, сколько тяжело, ведь я в ту пору весила больше семидесяти килограммов. Тогда я еще не переживала по этому поводу.

Он крепко обхватил меня сзади за талию, и я тут же почувствовала, как его жадные, неугомонные руки пробираются под шубу, гладят мой живот, грудь…

Не нужно забывать, что я тогда впервые почувствовала мужские руки на своей груди. И надо же было им оказаться такими горячими, ухватистыми, неутомимыми…

В ту ночь я прокляла свое упрямство, с которым отстаивала именно этот фасон платья. Бабушка ведь предлагала сделать небольшой треугольный вырез, а мне казалось, что сплошное полотно с косыми вытачками лучше будет подчеркивать мою грудь. Вот и подчеркнуло…

Мне тогда чудилось, что, дотронься он до моей кожи, — я взорвусь и улечу в небо. Я этого так хотела и так боялась… И, конечно же, это произошло.

Каким-то чудом он сумел вытащить из-под меня полу шубы, на которой я сидела, и я почувствовала его жесткие мускулистые ноги и еще нечто такое, во что я просто не могла поверить… Оно было живое, горячее через всю одежду… Меня всю передернуло и стала колотить крупная дрожь. А дальше я плохо помню, как его руки попали мне под юбку, туда, где была полоска обнаженного тела между шелковыми трусиками и чулками… Какое счастье, мелькнуло в моей голове, что я свое трико с начесом оставила в диване, на котором теперь мирно спала Танька.

Не знаю, как мне или ему удалось изогнуться, и наши губы слились в неукротимом, почти болезненном поцелуе. Потом его руки стали пробираться вверх по внутренней стороне бедер, которые я в панике сжала что было сил. Мне до смерти было стыдно того, чем потом я гордилась всю жизнь…

Дело в том, что я очень легко и быстро возбуждаюсь и тогда у меня там все опухает, увеличивается, так что просто не помещается в трусах и начинает неудержимо истекать любовной влагой…

Я давно уже чувствовала, что трусики промокли насквозь, и больше всего на свете боялась, что он дотронется до этого рукой… Но и это произошло…

— Какая ты… — хрипло прошептал он мне в ухо, царапнув шею отросшей за эту длинную ночь щетиной.

— Какая? — дрожащим голосом прошептала я.

— Медом сочишься, как спелые соты…

И этими словами он на всю жизнь снял с меня стыд за мое естество…

То, что было дальше, мне трудно вспомнить. Оказалось, что он как-то умудрился через широкий рукав пробраться к самой груди, что трусики каким-то образом сползли к коленкам, и я голым телом почувствовала то, что на самом деле было не горячим, а раскаленным, обжигающим… Потом это скользнуло в меня, пронзило острой, мгновенной, настолько ошеломляющей болью, от которой я уж точно взвилась бы в небо, если бы он стальными своими ручищами не прижал намертво меня к себе. Мы замерли… Я в испуге, он в ожидании…

Потом, много позже, мне пришло в голову, что не только разрыв с любимым человеком болезнен, но и соединение, срастание с ним… Если, конечно, оно настоящее. И что характерно, девочки, — каждый раз, когда мне случалось впервые соединяться с любимым, я чувствовала словно отголосок той боли…

А тогда боль постепенно успокоилась, хоть и не насовсем, но достаточно для того, чтобы почувствовать, как его плоть, совершенно отдельно от окаменевшего Макарова, робко шевельнулась во мне, потом еще и еще… И вот тут-то я и улетела, как много раз собиралась в эту ночь.

Это было ни в коей мере не сравнимо с тем, чего я добивалась сама, сжимая бедра в кресле или в ванной.

Хотя, если разобраться, все было то же самое. Просто впервые это было по-настоящему, с возлюбленным, с тем чувством полного с ним единения, к которому я потом стремилась всю жизнь.

Как оказалась дома, я не помню.

На другой день, уже к вечеру, ко мне прибежала всполошенная Танька.

— Что ты с ним сделала? — прямо с порога брякнула она. Хорошо, что бабушка ушла в магазин.

Выяснилось, что Макаров тихонько вернулся и, никого не разбудив, улегся с Зинаидой спать, а днем, проснувшись и выяснив, что я Танькина одноклассница, а не просто какая- то соседка, как он думал раньше, и что мне, как и ей, всего четырнадцать с половиной лет, впал в тоску.